Бесспорно, он очень уважал ее, ее, которую так любил. Он счел бы за преступление всякий помысел, который мог бы запятнать чистоту той, которую он называл своей святой.
Но разве не было если не благоразумно, то жестоко держать его так близко к себе, в этом уединении, вдвоем в этом салоне, где политический энтузиазм усложнялся мистицизмом страсти?
Что чувствовала она сама? Неужели же, действительно, только мечты о битвах, о победе, отражались в блеске ее глаз, которыми она, бессознательная искусительница, глядела в глаза Лорису?
Он тихонько притянул ее к себе, она не сопротивлялась, и проговорил шепотом:
– Регина, моя Регина, я не раз говорил себе, что значат все это честолюбие, слава!.. Для меня существует только одно – ваша любовь… Ах, если бы вы меня любили так, как я вас люблю!
– Дитя мое! Дорогое дитя!
Едва владея собой, он обнял молодую женщину за талию, упиваясь ароматом ириса, который исходил от нее, чувствуя, как ее сердце бьется подле его…
Она ответила ему словами, в которых для нее было целое обещание.
– Раньше, чем через две недели, побежденный Наполеон будет оплакивать свои разбитые армии, и наш король будет в Тюильри…
Он в порыве искренности своего нетерпеливого обожания невольно воскликнул:
– Какое мне дело до Наполеона? Какое мне дело до короля? Я вижу одну вас, думаю только о вас, обожаю вас одну…
Она быстро освободилась из его объятий и, выпрямившись во весь рост, сказала:
– Вы богохульствуете! Что вы сказали? Возьмите назад ваши слова, Жорж. Разве вы забыли, кто я? Вы эгоист. В то время, когда разыгрывается последний акт, когда должен пробить час, который может быть нашим триумфом или нашей погибелью, вы думаете обо мне и о себе! Любовь! Любовь! Да разве есть лучше, выше той, которая связывает нас со святыми интересами нашего короля, представителя самого Бога на земле? Право, Жорж, если бы я вас не знала лучше, чем вы меня знаете, я бы усомнилась в вашем рассудке.
Виконт все еще стоял на коленях, удивленный, сконфуженный. Он любил Регину всеми силами души, и слова, сказанные им, были только выражением его сокровенных чувств. Как же могла она на них рассердиться, разве она не любила его настолько, чтобы пожертвовать ему всем? Она вернулась к нему и, положив ему руку на лоб, сказала:
– Между нами не должно быть недоразумений, Жорж. Какое-то мрачное сомнение закралось мне в душу. Неужели вы один из тех, кто подчиняет интересы неба земным страстям? Какое вам дело до короля, осмелились вы сказать, и это вы сказали мне! Разве вы не знаете, что с тех пор, как я стала сознавать себя, у меня нет другой мысли, другой цели, как поднять эти пригнутые, но не сломанные лилии? Уверяю вас, Жорж, что я люблю вас всей душой, но если бы завтра для того, чтобы разверзнуть врата Парижа перед моим королем, пришлось убить меня и вас, я бы не задумалась. Нет, нет, вы меня плохо знаете. Нет того интереса, той привязанности, которые могли бы пересилить эту преданность. Разве я не пожертвовала уже ради нее моими симпатиями, самыми дорогими, самыми глубокими, до такой степени, что, не будь я убеждена в правоте моего дела, я с ужасом назвала бы себя неблагодарной.