Кардиген задумчиво изучала ярко-красный лак, который только что нанесла на ногти.
– Натаниэль Сорроуз.
Я тихонько произнесла его имя себе под нос. Мне понравилось ощущение во рту. Я сохранила его на кончике языка, чтобы произнести, если захочу услышать, как голос формирует слоги. На-та-ни-эль Сор-ро-уз. Среди ночи – когда во дворах случаются кошачьи свадьбы или когда Труве резво перебирает лапами во сне – я просыпалась с этим именем на устах.
– Как он тебе? – спросила я, надеясь не выдать себя тоном голоса. Поглядев украдкой на Кардиген, которая глаз не могла оторвать от ногтей, я мысленно порадовалась ее самолюбованию, благодаря которому она была глуха к частым ударам моего сердца. Я не рассказывала Кардиген о нашей с ним встрече. Не знаю почему, но каждый раз, когда я собиралась сказать ей, меня что-то удерживало. Возможно, я чувствовала, что наконец заслужила право на тайну – такую, о которой и лучшей подруге знать не положено. Как любая нормальная девчонка.
Кардиген подула на ногти.
– Какой-то неинтересный. Правда, симпатичный.
Я кивнула в глубокой задумчивости. Мне казалось странным, что этот незнакомец так на меня влиял. Да, он, конечно, привлекательный. Но в этом ли дело? Когда он попросил потрогать крылья, я хотела сказать «да». И сказала. А потом, когда лежала в постели, все еще ощущала на кончиках перьев тепло его пальцев.
У мамы часто случались длительные приступы хандры – периоды, когда от мыслей о Джеке Гриффите не избавишься, ни вздохнув, ни мотнув головой. Лежа в постели, она вспоминала ту ночь после праздника летнего солнцестояния, что провела под георгинами, и грудь Джека – такую белую в лунном свете; вспоминала до тех пор, пока не начинало покалывать кожу. Заливаясь краской, она представляла его губы на своих ключицах, его руку на своей руке и их скользкие от пота ладони. Подобно теплому воску, память о его прикосновениях плавилась на бедрах, стекала по ноге.
Он снился ей несколько ночей подряд: улыбка, обнажающая щелку между резцами, руки, сжимающие букет цветов – все увядшие, кроме нарцисса, символа безответной любви. Она просыпалась с мокрыми от слез волосами. Перед сном она чашками пила чай из измельченных сушеных листьев калифорнийского золотистого мака, который, по ярым заверениям Вильгельмины, помогал от любой бессонницы. Только тогда она засыпала, забываясь дурным сном с пустыми коридорами и запертыми дверями.
Когда все это не срабатывало, Вивиан устраивала стирку. В те ночи, когда заснуть никак не получалось, она сидела в глубине подвала, где ее убаюкивал медлительный танец полотенец в сушилке. Она любила запах стирального порошка, рокот машины, тепло только что высушенных простыней. Но больше всего на свете она любила радость избавления от пятна: ей нравилось, что куском мыла и каплей отбеливателя можно удалить кляксу от потекшей в кармане рубашки ручки, след губной помады с рукава и ржавое пятно с кружевной занавески. Лучше всего отходила кровь – так приятно было свести каплю крови с белой рубашки, перчатки или женского белья. Приятно было наблюдать, как красное медленно сходит с материи и та опять становится чистой, без всякого намека на пятна, замаравшие белый цвет.