— Сходишь со мной?
— Готов уже.
— Я тоже с вами пойду, — сказал я, и встал.
— Ну что ж, втроём веселей будет. А ты давай на место поднимайся, да глядите и слушайте там усердней! Не спите!
— Да ты что говоришь-то такое, старшой?! — обиженно спросил караульщик, поднимаясь по лестнице.
— Это я для порядка, — ответил ему Михаил, осторожно пробираясь в темноте к двери.
На улице было прохладно, сильно пахло гарью. Тишина и тьма, которая явно стала пожиже, разбавленная скорым рассветом, царили вокруг. Со стены караульный шумнул:
— Старшой, вот там, прямо перед вами он сейчас!
— Поняли! — ответил ему так же негромко Прокша.
Мы двинулись в указанном направлении. Метров через двадцать, из-за ближайшей, чёрной даже в этой темноте, кучи брёвен, до нас донеслись глухие рыдания и шаркающие шаги.
— Эй, человек! — крикнул старший. — Кто ты? Подходи к нам, не бойся!
Незнакомец остановился, замолчал. Потом подрагивающим голосом спросил:
— А кто вы такие? Что в мёртвом городе делаете?
— Погоди, погоди… — насторожился Прокша. — Это человек княжий. Кузьма?! Кузьма, ты ли это?!
— Прокша?! Прокша! Брат! Живой! Я это, я! — обрадовано закричал тот.
— Тише, Кузьма, тише, родной! Не дай Бог, поганые, услышат, — сказал ему Михаил.
— Нет их тут, проклятых! Один я, никого больше здесь нет.
XXII
Кузьма оказался высоким бородатым человеком в разорванной окровавленной рубахе и перевязанной головой и с саблей на перевязи. Он выглядел смертельно уставшим, явно голодным, и растерянным. Я сунул ему кожаную флягу с водой, а Прокша шмат мяса, обжаренного на костре. Он с жадностью вцепился в еду. Но мы не давали ему покоя:
— Кузьма, что тут было? Ты ведь всё видел? Сказывай, не томи душу!
— Что помню — скажу. Слушайте. В поле, как мы за стену вышли, я подле князя был. Тишку моего посекли сразу, и Кряка, и ключника княжего Ивашку Матёрого, и других кого… Как к лесу шли, вы, верно, помните? Мы, из ближних, стеной окружили князя с княгинюшкой и дитём их, и бояре были в нашем том строю… Знатно рубились! Себя никто не жалел! А тут, в какой-то миг, баба сзади закричала — смертно так, воя, как умирающая волчица. И поблазнилось мне, что это Мотря моя смерть приняла, хотя она к тому часу уже сгорела заживо в избе нашей! Оглянулся я на крик. Тут мне по голове и угадали! Я с коня сверзился и притих, глаза закатив. А когда прочухался маленько, хмарь непроглядная сошла немного, отполозть хотел в сторону. Да лошадь битая на ногах неподъёмным бременем лежала. Я поднатужился со всех сил, чтобы её свалить, приподнялся на руках, но ктой-то из поганых заметил, что я пошевелился, рубанул, у меня всё потухло в глазах. Это они наших недобитых рубили — идут на стон или шевеление, и саблей!.. Головы людям напрочь отмахивали! И баб, и даже детишков малых, что у убитых матерей ползали… Все убитые. А я вот живой! А зачем?!