Она сказала ему:
— Дима, заткнись, пока не поздно.
Он замолчал, но она опоздала.
— Надо было раньше, — повторяла она в тишину, — Вместо «Привет»:
— Привет, Оленька.
— Дима, заткнись!
Нет, не то. А сразу после «Знаешь, я подумал» — после этих слов никогда ничего толкового уже не происходит:
— Знаешь, я подумал…
— Заткнись, Дима.
Нет, не то — поздно. А когда? Когда впервые она случайно уловила его хитрый взгляд? Когда ей впервые показалось, что для него возможно нечто большее? Раньше? Сразу после: «Негоже столь прекрасному созданию хлестать в одиночестве виски с содовой», вместо улыбки — Дима, заткнись? Ты будешь отличным другом, просто заткнись! Но тогда ведь она и сама не знала, что из столь банальной сцены вырастет не скоротечный романЧИК, а глубокая чистая дружба, столь пошло испачканная теперь.
А может не поздно исправить — забыть — зачеркнуть — изменить — извиниться?
Сказать: Оленька, я идиот!
Так трудно видеть кого-то столь настоящую, когда в твоей жизни столько всего притворного? наигранного? лживого? Да все подряд.
Оля, прости! Я буду хорошим мальчиком!
Кряк — sms — тишина. Ей надо подумать.
***
Сколько времени прошло? Месяц? Уже почти два.
Я блуждал рассеянным взглядом по серой унылой улочке, спящей за окном. Мелкая колючая морось, казалось, повисла в воздухе, пропитывая вязкой сыростью все на свете. И никого. Ни единой души в узком переулочке, в начале ноября. Я вздохнул, задернул шторы и отвернулся от окна.
Я снова видел Ее. Ливень. Она стояла прямо предо мной, как всегда, таинственно невозможная, но отчего-то печальная, посреди такой же пасмурно-осенней улицы. Точнее, справа налево: улица, Ливень, улица — триптих.
Л. нетерпеливо отстукивала ножкой неровный ритм своего ожидания, поглощая мою реакцию на новый шедевр современной живописи. Я молчал. Завороженный и растерянный.
— Ну? — не выдержала художница.
— Мг.
— Это Она?
Я кивнул. Конечно, это была Она, вот только
— Почему не нее завязаны глаза?
Л. раздраженно передернула плечом и присела на подоконник рядом со мной.
— Это же твоя Ливень, почем я знаю?
— Но это ведь ты ее нарисовала.
— Но это ведь ты ее придумал.
Я. Моя Ливень. Моя.
Вдруг ужасно захотелось просить прощения, просить, молить и каяться. За то, что столько дней не ловил ее тень в толпе прохожих, не искал ее взгляд, не думал о ней, не видел ее, разве что порою во снах, и то смутно, неясно. За то, что вновь и вновь каждое утро просыпался Абсолютно Нормальным Человеком. Как будто такие бывают.
И вот теперь Она здесь, на грубом холсте — на пустой серой улочке, убегающей за горизонт. Где-то вдалеке мне мерещились стены и окна ее одинокого древнего замка и тихий огонь Ее очага, манящий и недостижимый.