Юстина наблюдала за работой пильщика. Перед ним лежала длинная-предлинная осина, а он и бровью не повел, сдвинул шапку на затылок, и пила с визгом и шипением врезалась в дерево. Полетели белые и влажные опилки. Осина гудела, звенела, дрожала, и можно было услышать, почувствовать, как стальные зубья разрывают древесную плоть.
Старик грузчик присел закурить и, доставая из кармана папиросы, с интересом поглядывал на Юстину. У него были слегка раскосые, плутоватые глаза и широкий, утиный нос, облупившийся на солнце. Одет он был в зеленую брезентовую куртку, такую же, как у всех рабочих, и в старые галифе — заплатка на заплатке, — а на голове затасканная с помятым козырьком немецкая фуражка военного образца.
— Вы, барышня, случайно не из экспедиции? — осведомился он. — Из той, что всякие стишки да песенки записывает? В прошлом году одна экспедиция тут разъезжала. На славу поработали. Хотели, чтоб и я им чего-нибудь рассказал. Но у меня песни-то все больше озорные. Не годятся, говорят. Бумага, мол, не выдержит. Что делать! Не надо, так не надо.
Юстина объяснила, что она здесь случайно. Но старик сначала, видно, не поверил. Юнец, его помощник, так и увивался вокруг них, ловя каждое слово, и невесть почему ухмылялся про себя.
— Ну-ну, — протянул старик, — может быть, может быть… Только про того вон человечка надо, ей-богу, написать! — И он указал на такого же старика, как и он, а то и постарше. — Вот орел был в свое время! Теперь таких нет. В первую мировую был прапорщиком в русской армии, а я, значит, при нем денщиком. Ну вот. Пригласил нас как-то на бал важный русский барин, князь, самого царя дальний родственник. Оседлали мы коней, честь честью, и в именье к князю. Там все золотом переливается, разные графы, генералы, высочества. А мой-то с первого взгляда княжне приглянулся. Девица лет восемнадцати, писаная красавица, волосы черные, глаза черные, прямо ночь кромешная. И он тоже от нее ни на шаг, весь вечер танцует с ней да с ней. Ну вот. В полночь подходит он ко мне и шепчет: «Выводи коней, заряжай пистолеты и будь ко всему готов». Как пробили часы двенадцать, гляжу, выходит он с княжной из дворца, поднял ее — и в седло. Как сейчас помню, на ней белое платье, а на ножках золотые туфельки. Прапорщик говорит мне: «Будет погоня — стреляй не раздумывая». Проскакали мы той ночью, дай бог не соврать, верст пятьдесят. Ну, ждем, что будет. Через неделю папочка в карете пожаловал. Ощетинился: «Подлец, — рычит, — что ты сделал с моей дочерью, пристрелю как паршивую собаку». А дочка бух ему в ноги: «Батюшка, не троньте его, жить без него не могу». Так и уехал папочка ни с чем. А мой-то прапорщик и по сей день живет с княжной душа в душу. И подумать — ни у кого здесь нет такой знатной жены. Ну скажите, барышня, разве это не любовь? Бросить дом отцовский, богатство и уйти с прапорщиком, человеком простым, незнатным. Вот ведь какие вещи бывают на свете.