— Это наш дядя Евдоша... Наш дядя... — загалдели ребятишки.
— «Наш дядя» — хорошо, — наставительно, но без любопытства к постороннему человеку проговорила женщина.
В голосе Евдоким учуял что-то знакомое, хотя и давнее. Однако ведь это могло показаться?
Евдоким, поглаживая головки подбежавших детей, старался не говорить громко.
— Вот с ними и живу, чтоб никто не обидел... А моя дорога — она моей и останется. Хоть сегодня пошел-прощай...
Говорил, а сам с потревоженной совестливостью разглядывал бог весть откуда зашедшую женщину. Она стояла боком к нему, у печки, и мыла над медным тазом голову. Недлинные, густые, с темной рыжинкой волосы свисали вниз, скрывали глаза и лицо. Ни капли не стыдясь, она скребла пальцами голову, сбивая грязноватую пузыристую пену, лезла рукой под блузку, мыла грудь. Делала все не спеша, словно была в своем доме, при своих людях.
Евдоким отвел глаза и увидел у порога сапоги, выточенные из добротной кожи для женской ноги. Шинель, гимнастерка со старшинскими погонами валялись на лавке. У стены армейский мешок и чемоданы — тоже все по-домашнему, вразброс. Спросить бы: кто такая? Но не успел Евдоким.
— Зина, влей свежей водички сполоснуться, — приказала старшей девочке женщина.
— Я мигом, сестричка! — отозвалась та и кинулась к теплому чугуну на загнетке.
«Настя!» — словно выстрелом толкнуло сердце. Вот она, та замедленная житейская мина, взрыва которой не боялся, но ежечасно ждал бывалый солдат Евдоким.
Ребята, отобрав картуз, набросились на щавель, словно дикие козлята на талую жимолость. И было жалко смотреть и слушать, как страстно цокали их зубенки от легкой оскомины, как свежей алостью загорелись их губы от кисловатой травки.
Прислонившись к притолоке, Евдсхим ждал.
Ополоснув волосы, Настя шмыгнула в ребячью спаленку и уже оттуда спокойно-нехотя, лишь для того, чтоб не оставить постояльца без внимания, посылала вопросы:
— Давно тут?
— С фронтового госпиталя... Списанный «подчистую»... Я ведь...
— Дальше некуда было иль не к кому?
— Тут я, на заводе вашем, кочегаром служу. Да инвалидские платят еще...
— Семью потерял, что ли? Или терять еще нечего?
— За квартиру я справно плачу — детишки не дадут соврать.
— Бабку-то когда схоронили? Долго свой век тянула...
— По сто целковых за каждый месяц, как уговорились.
— В гробу иль так свезли?
— До единого рубля. Все целы. Вот они, — Евдоким затыркался туда-сюда по избе, схватил табуретку и полез рукой за божницу.
Настя вышла на свет. Голова обмотана солдатским полотенцем. Мокрая батистовая кофточка, шпилькой скрепленная на груди, липла к телу, обтягивая его.