Евдоким стоял. на табуретке с газетным свертком в руках и глядел в пол. Насте Евдоким показался стариковатым и смешным.
— Мне зачем они? — усмехнулась Настя, взяла гимнастерку, спорола погоны, надела ее на мокрую кофту.
Евдоким не думал о ее вопросах, он просто их не слышал или не понимал.
Так разно они вели себя, что девочки и Васятка, кривясь от щавеля, присмирели на лавке.
— Что ж вы? Давайте готовить завтрак! — бодро засуетилась Настя, словно уже отдохнула с дороги.
Угнетение помаленьку сошло. Евдоким, бросив сверток на подоконник, принялся за самовар. Зина, прихватив карточки, побежала в хлебную лавку.
Сняв сапог, Евдоким, как будто был в своем доме, шутил с ребятней, поплясывал у самовара, приговаривал:
Дуй, сапог,
дам пирог,
чаем напою...
Васятке весело, когда дядя Евдоша, напялив сапог на самоварный патрубок, играет, словно на гармошке. Самовар, как живой, злится, фыркает, пускает дым с искрами из всех ноздрей. Мальчонок вертится вьюном возле и закатывается детским полным смехом.
Когда вернулась Зина, Настя принялась собирать на стол. Из чемодана достала солдатские гостинцы. Радостно и любопытно ребятам: консервы, сахар, печенье и даже колбаса — в нарядных баночках и коробочках с яркими наклейками, нерусскими буквами. За стол поэтому сели не кое-как, а веночком возле Насти. За другим концом стола, у самовара, сидел Евдоким.
Скоро ребятам захотелось играть. На улице похвастаться нарядной коробочкой да и приездом старшей сестры — превеликое дело!
Оставшись наедине, Настя и Евдоким могли взглянуть как следует друг на друга.
— Как же вы тут с ними? — участливо спросила Настя.
Чайное блюдце на растопырке пальцев Евдокима колыхнулось, а сам он вновь потерялся и невнятно забормотал:
— На здешнем заводе я... Жалованье, еще инвалидские получаю. Летом рыбкой займаюсь, по грибы ходим. Всей гурьбой бегаем... Зимой — валенки кому починю, еще что — молока принесут. Васятка у меня без молока не был... А за квартиру — проверьте — день в день, рупь в рупь...
Евдоким потянулся к свертку с деньгами, не достал, свалил чашку с блюдцем и стал собирать черепки. Не собрал. Остатки захрустели под сапогами.
— Блюдце не человек, — равнодушно процедила Настя.
Эти слова заставили Евдокима глянуть Насте в глаза. В какой-то миг они стали яростны и пугливы, как у степной лошади. Не просмотреть сквозь, не выведать, что на душе у нее в эту минуту.
Настя застегнула ворот гимнастерки, встала из-за стола и пошла к сундуку бабки. Отвалила окованную крышку, покопалась в нем и отошла прочь. Она не сразу вернулась за стол, а, заложив по-мужицки руки за спиной, стала расхаживать по избе. В пустой тишине под ее шагами плачно заскрипели старые половицы. Евдоким затаенно следил за ней, а думал свое.