— Настенька, голуба, — молил Евдоким, — ребят пожалей. Дозволь искупить вину перед ними... Ненароком ведь я...
— Хватит, — мрачно обронила Настя.
Отчужденно посмотрели друг на друга и в нечаянном согласии повернули головы к окошку. За ним шумел и плескался июньской листвой молодой сад. Ребятишки, очумев от радости, бегали по саду, валялись на траве, зеленя коленки и локти, баловно кричали и бросались
5
Дни потекли обычным следом. Приезд Насти особо не изменил ни складности, ни бедности, ни заведенного порядка в доме. Ребят, своих сестер и брата, Настя ласкала не часто. Бывала весела и плаксива, когда приходила выпивши. Обнимала и целовала их тогда, вымазывая ребячьи лица слезами и дешевой помадой. Они радовались первое время: играли, шалили, смеялись, а порой и плакали вместе с Настей, не понимая с чего и зачем.
Но, отрезвясь, она грубела, надолго умолкала. И тогда Настя казалась детям слегка чужой и жутковатой. Они тотчас убегали на улицу, в сад. Но там ничего еще не было сладкого, и они шли в луга, где простор, цветы, ягоды и ни одной, даже росяной слезинки. Там — ребячья воля, некогда открытая для них дядей Евдошей.
Настя видела и понимала ту, совсем неслепую привязанность сестер и брата к Евдокиму, кровно ревновала, но ничего не могла поделать. Она откровенно сама себе признавалась, что заменить его в доме не сможет. Четыре фронтовых лета, постоянная думка об убийце родной матери очерствили ее, сделали малосильной и безразличной ко всему в доме и к самой себе.
С Евдокимом, однако, Настя вела себя нагловато и бесстыдно, словно его не было рядом. За все лето, после приезда, она ни разу не заговорила о работе. Привезенное добришко помаленьку перетаскала на рынок. Все чаще и чаще приходила пьяной. И если ребята спали, она, не стыдясь Евдокима, сидевшего за починкой детского белья, раздевалась до рубашки, босой шаркала по горнице, кухне, выбегала в сени в поисках холодной воды. Напившись, усаживалась против него, оголив колени, и просила махорки. Неумело курила, дымила до слез, а потом принималась тихо жаловаться. Теперь уже о своем, личном горе.
— Обманул, как на базаре, иуда... — Настя охально прищуривала глаза, трепала себя по коленям. — Все одно, говорит, Настюха, жисть пропащая. Убьют — и мужика не спробуешь... Интеллигентный, а под нашу деревенщину подделывался, паразит: язык чесал и целовался по-мужицки. Сам же в лейтенантах ходил. Инженер, если в гражданку вырядить. Слышь, Евдош, запчасти к рациям из тыла возил нам. Ну и привязался ко мне. Слышь! Ты, говорит, почище, поприятнее... Да и сам он красивый...