Гоготнул Братун — побудил конюха и шагнул на остекленелую спину Закрутухи. Тихо, невалко потянул сани. Задвигал, не поднимая ни на вершок копыт, по льдистому стеклу реки. Не удержал, однако, подослабший лед тяжелого коня — рухнул под ним; по самое брюхо осел Братун в студеное крошево. Благо под копытами близкое дно оказалось — удержался конь на ногах. В кровь грудь изрезал, но, изломав ледяной наст, все-таки выкарабкался на присыпанный снежком береговой камешник. Выволок и розвальни с пьяным Филиппом, домчал до конюшни. На крыльях летел — не копытами мерил версты. Младшие конюхи околотили кнутовищами лед с тулупа, отогрели вином старика — с того света вернули. Но «спасителем» своим Филипп не их называл, а Братуна. Ну как после такого случая не порадеть за «спасителя», как не поберечь его от войны? Однако война неумолима. Скоро председатель ушел на фронт, и Филиппу не перед кем было падать на колени за Братуна. Баба, Глашка Никитова, заменившая председателя, цену коням не знала. Мужа с двумя сыновьями на войну отправила, а уж лошадь пожалеть для фронта — за великий грех посчитала. «Сами в плуга станем», — только и сказала она на слова Филиппа, что, мол, конюшню заколачивать придется, ни единого рабочего копыта не останется в колхозе. Что скажешь такой бабе на это?
Вечерком поплелся Филипп в старенькую полуопустевшую конюшню. Там стояли Братун, подслепый мерин-перестарок, две беззубые кобылы да пяток лоншаков — вся колхозная сила. Конюх вздул «летучую мышь» и застучал деревяшкой по дощатому настилу прохода к стойлу Братуна. Конь всхрапнул, узнав хожалого, долбанул копытом в пол.
— Стой, лиходей балованный! — Филипп сует локтем под брюхо коню, лезет фонарем к ногам, щупает, мотает головой — на копытах ни единой подковы. Трёпнул рукой по загривку — будто конь во всем виноватый, и дрогнул голосом:
— Тоже мне вояка!
Близкая слеза разбередила душу — заплескался мокростью фонарный свет в глазах и спутал все, что виделось и не виделось. Редко плакал Филипп на своем веку. Но еще реже приходило утешение. Зашел в конюшенную дежурку да и бросился головой в кошевку с овсом...
* * *
А самым ранним утром, когда рассветное солнышко лишь продрало глаза, конюх Филипп подвел Братуна к кузнице. Бросив повод на загривок, велел стоять, а сам пошел в дощатую пристройку будить кузнеца Карпуху. Летом тот редко ходил ночевать домой. Напивался и коротал ночи при кузнице.
Невыспавшийся Братун обидчиво хлопал губой, косил глаза на разгульную зорьку, пыхтел, как с тяжелого перестоя.
Карпуха, как самая последняя нехристь, выругался на бога, вылез на свет из своей конуры, замотал обгорелой бородой, вытряхивая из нее табачные и хлебные крошки.