— Не скажи! — малость поразмяк урядник. Отказавшись от чая, ему, видно, захотелось «погреться» пустяшным разговором: — Грамотеи так толкуют: бумага все на себе несет и терпит — и законы и долги, приговоры и молитвы, доносы и вирши, деньговые знаки и жалобы, любовь-песню и присягу, царскую милость и охранную родословной — все на ней живет-пишется...
Урядник, видно, забылся, что он говорит с простым мужиком — не понять тому важности и силы бумаги, махнул рукой: «Темнота и есть темнота».
— А я кумекаю, что сила-жисть у бумаги такая должна быть, чтоб на ней азбуку да картинки для детишков рисовать, мечту разводить любопытную. А нам, людям, одного б языка хватило, без бумаг всяких... — размечтался старик в свою волю. — Я тебе, служивый, вот как еще скажу: по нашенской-то посольской дороге, — старик повернулся к оконцу и показал на булыжниковый тракт, что пролегал мимо графских башен, — люду всякого тыщи проходят — бродяги, солдаты, каторжные, работные и богомольные тоже, до скончания России самой идут. И без всяких яких бумаг. свою жисть и дорогу видят и знают. Ненароком же народ сказывает: язык до Киева доведет...
Старик, почуяв, что «одолел» служивого своим разговором, с достоинством огладил бороду и приложился к чашке остывшего чая, словно к церковному ставцу.
— Язык, он и в Сибирь не одного увел, не токмо до Киева, — со знанием дела проговорил урядник и зачем-то еще раз показал пакет старику.
— Что верно то верно, — тихо согласился сторож, — бумажная вина не прощеная. Язык да бумаги клочок в суд и тюрьму волочет...
— Так что будя молоть — мчись рысью и доложи графу! — приказал урядник, спохватившись, что заговорился не по делу с ненужным человеком. Приказал строго и властно, ровно и не было между ними людского разговора.
— Там, в барском дому, лакей есть. Он поглаже меня и попроворнее — он и доложит о вашем благородии. А я совестюсь понапрасну беспокоить их. В сей час Лёв Николаич работают, книжки пишут. Извольте, ваше благородие, сами доложиться.
Урядник, переобуваясь, навонял портянками и сапожной ваксой. Шумно притопывая, насадил сапоги на ноги — согрелся. Поправил амуницию. Приложив ребром ладонь ко лбу, выровнял кокарду. Шашку чуть на перед посунул, поближе к руке, и шагнул за порог. Старик с искренним беспокойством окликнул урядника:
— Ваше благородие, а вот эту самую, свою штуковину-то, — сторож ткнул корявым пальцем в эфес шашки, — вы тут бы оставили. Лёв Николаич осерчает, поди...
Сторож не договорил. Урядник пошагал мимо гладко выледеневшегося пруда по прешпекту, вверх, к барскому дому. Старик махнул рукой и поплелся к коню. Снял зипун с плеч и набросил на заиндевелый круп. Конь покосился агатовым глазом, не поняв, что ему сделали хорошо...