Она внимательно выслушала меня, но, конечно, уловила в моих словах неискренность, а может, и безразличие. Вскоре она поднялась, поправила шарф и воскликнула:
– А, ладно, что проку в жизни! Раньше я думала, что понимаю, в чем ее смысл, а оказалось, что ничего не понимаю. Но мне все равно. Наверное, я уже ни на что не годна. Надо было выйти за тебя – или переспать с тобой. Теперь я это знаю, но от этого мне не легче. Наверное, слишком поздно.
Судя по всему, она не рассчитывала услышать от меня еще какие-то слова поддержки и сочувствия – и не услышала. Прежде чем выйти за дверь, она сказала:
– Но я была бы рада, если бы ты выбрался проведать меня. Я продала дом на Гудзоне и переехала в город.
Эмануэла сообщила мне адрес, и я заверил ее:
– Непременно!
С тех пор я больше не видел и не слышал ее. Может быть, она умерла, хотя навряд ли.
Как-то так вышло, что, вспоминая о ней, я всегда вспоминаю девушку лет девятнадцати-двадцати, с ярко-рыжими волосами, волевыми и при этом одухотворенными чертами лица, очень красивую и всегда бледную, с фигурой, какой позавидуют многие женщины. Кстати, во времена нашего раннего знакомства вид ее и манеры отличались шотландской жизнерадостностью – она будто бы была одною из тех прелестниц, о которых думал Бернс, когда писал «Растет камыш среди реки…»[45], – но то было внешнее впечатление, не соответствующее истине. Насколько мне известно, у нее были ирландские корни, по крайней мере по отцовской линии.
Как и большинство девушек ее возраста, она отчетливо сознавала свою красоту и наличие в себе некоего свойства, безотказно притягивающего мужчин, хотя и пользовалась им без особого азарта. Знала она и то, что внешностью напоминает шотландку – не важно, из Шотландии она родом или нет – и что некоторым это по душе. Чтобы это подчеркнуть, она носила шотландский берет, юбку или шаль из клетчатой ткани и башмаки, а то и чулки, годные по своей крепости для ходьбы по бездорожью.
Есть такая вещь – избыток знаний о предприятии, называемом жизнью. Можно, так сказать, почувствовать, даже если ты девушка восемнадцати-двадцати лет, что жизнь – это глупость и игра на выбывание, что бег взапуски не всегда подходит для проворных, сильных и красивых, что от хода времени и от причуд судьбы не спастись никому и что по большому счету творец жизни слишком силен, слишком умен и слишком безжалостен ко всем сынам человеческим. Можно догадаться, скажем, лет в семнадцать-восемнадцать, а то и раньше, особенно если вам выпало родиться женщиной и вам очевидна та тщета, с которой некоторые мужчины бьются за красоту, а женщины – за любовь, что люди только тем и занимаются, что пускают игрушечное суденышко из скорлупки по бескрайнему бурному морю, по которому никуда не приплыть; что они в ранней молодости покидают дом в поисках неведомой и загадочной Атлантиды или благословенных островов счастья – и никогда их не находят. Я знаю, что в восемнадцать-двадцать лет Эстер Норн размышляла над этими вещами, а впоследствии составила себе чрезвычайно мрачную картину бытия – хотя, как это ни странно некоторым покажется, не утратила жизнерадостности. Она всегда улыбалась, всегда готова была обсудить любое незначительное приключение или поучаствовать в нем, как в чем-то очень интересном. Мне довелось толковать с ней про многие подобные вещи, и я убежден, что она прекрасно сознавала: по некой нелепой случайности она родилась в обстоятельствах, мало пригодных для полноценного развития ее личности и красоты. Мать ее умерла рано, вырастил девочку отец – тусклый, отечный, несовершенный человек, который, в промежутках между пьянством и беготней за женщинами (причем они его не слишком жаловали), служил приказчиком, а случалось, что и администратором магазина. Был он, собственно, одним из тех людей, о которых вообще сложно что бы то ни было сказать, этаким ничтожеством, отмеченным, однако, множеством разрушительных пороков.