И с тех пор – ничего. Никакого движения. Те же больные, те же лекарства, те же методики, что и десять лет назад. Тот же круг знакомых. Ощущение собственной медленной деградации.
Сколько раз вспыхивало желание попробовать что-то новое. Создать аритмологический центр. Организовать диспансерное наблюдение за нашими больными, которых мы выписываем, а они поступают снова через неделю, потому, что участковый врач изменил все лечение. Начать постановку постоянных кардиостимуляторов. И еще, по мелочи. С годами все реже, а последние лет пять никому уже ничего не хочется. Все натыкалось, как на стену, на равнодушие администрации. Лично им это не надо. Это в прежние социалистические годы. А сейчас и подавно. Из уст в уста переходит реплика начмеда, сказанная на утреннем рапорте: «Кто еще раз хапнет с больного четыре миллиона и не поделится, буду наказывать в административном порядке».
А еще обидно чувствовать себя дурой. Месяцами не платят зарплату, а я работаю. И все работают. И делают вид, что между невыплатой зарплаты и шикарными машинами медицинских чиновников даже самого низкого ранга никакой связи нет. Многие тянут с больных, вымогают плату за лечение. Мы не тянем. Лечим бесплатно, как положено. И получается, что мы не честные, а просто дураки. Потому что нам никто нигде ничего за так не делает. Больные хамят. Мы же – даром. Кто будет нас ценить, если сами себя не ценим. Мои коллеги, семейные мужчины, работающие сутками, занимают деньги у родителей-пенсионеров. И страшно надоело плакаться друг другу на дежурствах, как все плохо. Надо же делать что-нибудь. Дергаться, по крайней мере. Я и дергаюсь. Да как! Вон куда занесло.
Я позвонила Гольдштейнам, своим незнакомым родственникам. Они пригласили меня на обед.
Оба были адвокатами. Вадиму – 76 лет, Анне – 72. Переехав, работали – он клерком в банке, она в отделе социальной помощи беженцам. Довольны. Я задаю им тот же вопрос, что и всем. Не жалеете, что уехали?
Вадим твердо говорит – нет. И никогда не жалели, хотя уезжали немолодыми и прекрасно понимали, что адвокатами им здесь уже не быть. Анна тоже не жалеет. Но вот дочь… Она – эстрадная певица. Поет в ресторанах, иногда дает концерты. Репертуар – русские, еврейские, американские песни. Они считают, что дочь, наверное, в России жила бы лучше. Ленинградская филармония – элита. Здесь круг общения не тот.
Я взяла бланки для рекомендательных писем, отпечатала начисто, получила подписи, отксерокопировала списки программ во всех досягаемых штатах. Выяснила, что дешевле всего по Америке путешествовать автобусом. Созвонилась с Ховардом. И поехала в Кливленд, посмотреть, что можно сделать там.