, окруженного шумной толпой мальчишек.
Поразительно сходна была поза этой девушки с тем, что я только что видел на картине. Настолько велико оказалось сходство, что в какой-то момент трудно было сообразить – что картина, а что – живая фигура.
Радость, которую мы испытываем при взгляде на произведения искусства, такое сложное чувство, что его трудно, просто невозможно обозначить каким-то одним словом. В этой радости – очень много оттенков, и один из них – это узнавание в изображении самой действительности, действительности в таких ее красках, очертаниях и деталях, которых до сих пор без помощи художника вы не замечали.
Эта мысль появилась, но только на одно мгновение, и сейчас же исчезла, а вместо нее появилась другая – стало понятным, почему простенькая картина с девушкой производит такое впечатление: потому что эта картина была одной. Одна-единственная была на выставке картина, которая изображала человека, причем человека сегодняшнего, такого, которого можно видеть вот сейчас, сию же минуту на любой улице города.
На выставках и в Сучжоу, и во многих других городах мы видели тысячи горных пейзажей, множество цветов и гораздо реже – людей. Но если они и появлялись на картинах, так в большинстве случаев это были полулюди-полуфеи в китайском обличье или же стилизованные люди, обязательно с красивыми лицами…
Я соглашался с художниками и даже был благодарен им за то, что они расширили мое понимание красоты человеческого лица, но при этом меня ни на секунду не покидало вполне рассудочное ощущение того, что я вижу картину. Картину, а не жизнь.
Теперь, на выставке в Сучжоу, я вспомнил несколько портретов, виденных мною раньше, и, прежде всего, два портрета в Шаосине, в доме-музее Лу Синя: портреты деда и бабушки великого писателя.
Эти портреты, выполненные скупыми, однообразными акварельными красками, были очень убедительны и, вероятно, как раз своей скупостью заставляли верить, что люди были именно такими, какими мы видим их сейчас, заставляли запомнить облики двух пожилых людей, запомнить, должно быть, навсегда.
А между тем все-таки и это были не столько портреты людей, сколько их лики в одном-единственном выражении. Я видел строгость этих лиц, а если их ум – так опять-таки строгий, видел их житейскую мудрость и даже доброту, но снова – строгую. Если и были в этих лицах какие-то другие выражения, кроме строгости, так они улавливались только через строгость, все было раз и навсегда подчинено только ей, и если как-то проявлялось, так не в борьбе одного с другим, не в соединении, не в противоречии, а лишь в подчинении этому главному выражению.