— Ну, хлюпик, кончай реветь, — орал отец, и Пашка старался хныкать как можно тише. В такие моменты он хотел исчезнуть, испариться, даже умереть. Он представлял себя в маленьком гробике и рыдающих над его бездыханным телом отца и мать. Пашка видел такое в кино. Хотя, отец никогда не плачет, не заплачет даже если Пашка умрет. В отличие от Пашки папка сильный, не хлюпик вроде него.
— Витька, ты что, опять за свое? — причитала вернувшаяся с работы мать и начинала хлопотать вокруг Пашки.
— Танька, не смей, — свирепел отец, — растишь из пацана хлюпика, он мужиком должен быть.
— Пашенька, снимай штаны, я тебя смажу, — продолжала она, не обращая внимания на мужа. — За что на этот раз? — спрашивала Татьяна Ивановна, намазывая Пашкину попу мазью, которая приятно холодила ссадины.
— А что, нужен повод? Знаешь поговорку: мужик смотрит, цыган дает сыну деньги, банку для сметаны и подзатыльник со словами: «Не разбей». Мужик спрашивает: «Ты за что его? Он же еще не разбил». «Когда разобьет, поздно будет», — ответил цыган. Так-то, — папка довольно крякал. — А ты, Пашенька, Пашенька, тьфу. Вот когда он перестанет реветь, как девчонка, тогда перестану воспитывать, — говорил досадливо отец и выходил на порог покурить. У Пашки никак не получалось не реветь во время воспитательного процесса, слезы непроизвольно катились из глаз, не давая ни одного шанса прекратить воспитание.
На самом деле отец был слабым мужичонкой, не способным обеспечить семью, перебивался случайными заработками, вынуждая мать пахать с утра до глубокой ночи. Самоутверждался он за счет сына. Чтобы это понять, нужно было окончить институт и стать дипломированным психологом.
Когда Пашке было десять, отец ушел, оставив записку: «Танька, не поминай лихом». «Даже попрощаться по-человечески духу не хватило», — причитала мать, но Пашка в душе ликовал. Радость замутнялась чувством вины: отец ушел, мать плачет, а он радуется. Но все равно Пашка не мог не радоваться. Он честно пытался утешить горюющую мать, но не мог.
Папка ушел, но вместо него пришел сон. Он мучал Пашку регулярно, оставляя его с гулко колотящимся сердцем и потными ладошками.
Пашка был в комнате один, в полной темноте, с предчувствием надвигающейся опасности. В коридоре гулким эхом отдавались тяжелые шаги, звякала пряжка, со скрипом открывалась дверь: «Хлюпик, сымай штаны». Пашка громко орал и будил мать.
— Сынок, ты что, опять? Подожди, я сейчас. — Простынь под Пашкой была мокрой, а ведь ему уже десять. — Ничего, ничего, потерпи, — до самого утра Пашка боялся засыпать, трясся даже в самую теплую ночь так, что зуб на зуб не попадал и тихонько плакал, чтобы не разбудить мать, ей утром на работу.