Он был в комнате один, в полной темноте, с предчувствием надвигающейся опасности. В коридоре гулким эхом отдавались тяжелые шаги, звякнула пряжка, со скрипом открылась дверь: «Хлюпик, сымай штаны». Павел с криком открыл глаза и застонал от боли в затылке.
— Паша, Пашенька, — откуда-то сбоку раздавались всхлипы. Он с трудом повернул голову и сфокусировал взгляд на рыдающей жене. — Как же ты нас всех напугал, ты ведь мог погибнуть, ты понимаешь? — монолог прервался рыданьями.
— Ну, прекрати, видишь, я живой, — Павел попытался утешить жену, насколько позволяло его состояние.
— Сдался тебе этот котенок, я бы еще поняла, ребенок, но котенок, — всхлипывала Карина. — Ты бы хоть о детях подумал, что бы я им сказала, что их отец героически погиб, спасая котенка?
— Вам пора, больному нужен покой, — врач вывел Карину из палаты, за что Павел был ему очень благодарен. Он действительно смертельно устал, клонило в сон, глаза слипались.
Павел очень хотел объяснить жене, что дело вовсе не в котенке, а в нем самом, вернее, в его страхе, который ему никак не удавалось побороть. Но, каждый раз, когда он уже, кажется, был готов все рассказать, решимость куда-то улетучивалась, а слова застревали в горле и отказывались выходить наружу. Никто не мог ему помочь, только он сам. Уж кому это может быть известно лучше, чем ему. «Психолог, блин, с незакрытым гельштатом и кучей комплексом», — выругался Павел, злой на самого себя.
***
«Надо бить так, чтобы уср*ся, а потом опять бить, за то, что уср*ся» — это была любимая шутка его отца, не просто шутка, а, можно сказать, девиз, знамя, которое он нес по жизни с высоко поднятой головой. Павлу не повезло, что его отец служил в армии, пусть в штабе, как выяснилось позже, но это ничего не меняло, по крайней мере, для Павла. От службы в армии у отца осталась кривая выцветшая татуировка на предплечье, любовь к тельняшкам, армейский кожаный ремень с железной пряжкой с выгравированной звездой и склонность к телесным наказаниям с помощью этого самого ремня.
— А, ну, хлюпик, сымай штаны, бить буду, — говорил отец и Павлик послушно спускал портки, убирал от греха подальше очки и зажмуривал глаза.
Первый удар обжигал, словно на кожу плеснули кипяток, от второго из глаз сыпались искры и лились слезы, третьего удара Пашка пытался избежать, отползая в сторону, но отец неизменно его ловил и доводил начатое до конца. После такого воспитания Пашка доползал до кровати, сворачивался калачиком и рыдал, а потом несколько дней не мог сидеть на пятой точке, чем постоянно вызывал раздражение учителя.
