Старый беркутчи спросил:
— Что ты умеешь делать, человек, вышедший из-под гор? Пасти скот? Охотиться? Убивать врагов?
Пришелец помялся. Он мог многое — но почти все его знания и умения имели здесь малую цену. Приборы и агрегаты, с которыми он умел работать, остались в обреченной пещере. Охотиться онгон как-то не научился, а убивали за него обычно другие…
— Я могу лечить… — сказал-подумал наконец пришелец.
— Тогда вылечи моего внука, — сказал сугаанчар без малейших просительных ноток в голосе. — И ты станешь моим побратимом.
…Человек и не-человек стояли над мальчишкой пятнадцати осеней — пареньком, пытавшимся убить подполковника Гамаюна. Мальчишка метался в бреду. Правая рука распухла и почернела.
— Что с ним?
— Старухи говорят — это плата за то, что он поднял руку на Карахара. Я им не верю. Саанкей сунул руку в расщелину скалы, чтобы достать птенцов голубя. А гюрза тоже любит птенцов и не любит, когда ей мешают…
He-человек нагнулся, тонкие гибкие пальцы пробежали по руке мальчика, по телу, по лицу Старик отвел взгляд. Тридцать пять лет он жил по соседству с онгонами — но впервые так близко и так долго находился рядом с одним из них.
Восьмипалый снял широкую повязку со лба, наклонился ниже, приблизил огромный фасеточный глаз к больной руке
— Руку надо отрезать.
— Нет.
— Иначе он умрет.
— Пусть. Без руки он не станет воином. Не станет мужчиной. Я не хочу, чтобы сын моей дочери проклинал меня за каждый день подаренной ему жизни.
— Нет. У него вырастет новая рука. Это несложно, надо… — что дальше сказал или подумал онгон, Оджулай не понял, разобрал лишь конец мыслефразы:
— Он станет воином.
…Восьмипалый знал очень многое. Но не все Он рассчитывал дожить у сугаанчаров остаток жизни — столько десятилетий, сколько суждено его изношенному телу. Онгон не знал, что меньше суток назад оно, это тело, превращено в ничто системой утилизации ВВ. Не знал, что проживет не век-другой, а гораздо дольше. Что станет Богом — и умрет. Но — останется жить вечно в изолированных, замкнутых на себя псевдо-нервных цепях Водяного Верблюда…
Они все еще стояли у ложа Саанкея, когда восьмипалый увидел маленькую девочку. Осеней пять, не больше Заплаканное лицо. Подошла, присела, осторожно коснулась руки больного. Плечи дергались от рыданий.
Онгон смотрел на нее не отрываясь. Фасеточный глаз-самоцвет переливался в свете костра. И не только глазами смотрел восьмипалый на пятилетнюю Сауле:..
…она не сказала никому, но только она, Сауле, во всем виновата, каменная куница повадилась таскать птенчиков из гнезда, каждый день по одному, и Сауле было очень их жалко, и она попросила старую змею…