О чем мы пили? Обо всем, что позволяло накинуть на себя сеть утонченных аналогий и забавных параллелей.
– Прекрасное нуждается не только в гениальном творце, – говорил один из нас, ибо мы тогда не спорили, – но и в талантливом компиляторе.
– Иное дело, – подхватывал другой, ибо наша беседа подразумевала не состязание, а бескорыстное уточнение определений, – что создавать одни произведения из других – значит преумножать сущности без необходимости. Нам нужен все тот же “срединный путь”, пролегающий между выцветшим вымыслом и так и не зацветшей ученостью.
– Мир, – соглашались мы с нарастающим от портвейна восторгом, – нельзя придумать, мир нельзя описать, но его можно сгустить и расцветить, как осенний свет в витраже.
29 сентября
Ко Всемирному Дню сердца
Когда несколько лет назад мне назначили кардиологическую операцию, я сделал, что мог: позвонил опытному и в больничных делах Парамонову.
– Какую книгу, – спросил я, – взять в больницу?
– Никакую.
– А Довлатов возил с собой Достоевского. Его еще врач спросил, не Библия ли, а он ответил, что не хуже: “Идиот”.
– Врал твой Довлатов.
Но сам я Борису не поверил и зарядил айпад викторианской прозой, айпод – духоподъемными прелюдиями Баха и – на всякий случай – “Реквиемом” Моцарта. Вооруженный до зубов Стивом Джобсом, я перестал бояться ближайшего будущего и сдался врачам.
В операционной было как в рубке военного корабля, где я, впрочем, тоже раньше не был. Отрядом командовал старый еврей со славянской фамилией и сильным акцентом.
– Не с Украины ли? – подозревая своего, спросил я хирурга.
– Конечно, – согласился он, – наша семья еще до революции бежала от погромов из Киева в Аргентину. Отсюда – испанский акцент.
Когда меня обступили помощники, анестезиолог спросил, знаю ли я, что они делают.
– Татуировки?
– Шутник, – успокоил себя доктор и пустил наркоз в вену.
Когда день спустя я пришел в себя в темном подвале, то сперва подумал, что оказался в застенках.
– Донбасс? Гестапо? Инквизиция? – вспыхивали перемежающиеся болью догадки, – я им все скажу, вернее – уже сказал.
Твердо я понимал одно: в американской больнице пытать не станут.
– Это – от молодости, – объяснил фельдшер, – старикам уже все равно, а вы мужчина еще хоть куда, вот тело и сопротивляется насилию.
– Как его не понять?! – прохрипел я.
– И поза пациента, – добавил словоохотливый собеседник, – важна. Со стороны операция на открытом сердце напоминает процедуру распятия.
– I feel His pain.
– Как все мы на пути к исправлению, – похвалил он меня и перекрестился.
На второй день я смог сидеть и говорить по телефону.