Люди и праздники. Святцы культуры (Генис) - страница 185

Повествовательная арка фильма должна замкнуться к концу второго часа. Кино – разовый эстетический залп. В нем нельзя жить, как это делали читатели классических романов, создававших убедительную иллюзию реальности. В кино мы ходим, как в гости, а сериалы сами приходят к нам, словно родственники, с вещами и надолго. И когда они покидают наш дом, мы зовем других, чтобы заполнить образовавшуюся на голубом экране пустоту.

Обычно мы руководствуемся альтернативой из “Буратино”: пациент либо жив, либо мертв. Но то, с чем не справляется логика, поддается усилию более гибкого, чем она, языка. Он знает разные степени одушевленности. В прошлом, например, грамматика считала полностью живыми лишь свободных мужчин. Постепенно к ним присоединились женщины, дети, рабы, животные, но не растения – за исключением грибов. Относясь к последним слишком трепетно, русский язык не может решить, если ли у них душа: боровик – боровики, но опёнок – опята, как ребята. Неустойчивость понятия одушевленности мешает нам ответить на справедливые вопросы: почему белка – живая, а народ (любой, а не только бесправный) – мертв? Почему в винительном падеже покойник оживает, а труп – нет.

Пользуясь гибкой двусмысленностью языка, Рене Магритт не только ввел в живопись грамматическую категорию, но и усложнил ее сравнительной степенью. На его холстах изображены персонажи на разных этапах одушевленности. Пример тому – одна из его многострадальных ню, обнажившая под мясным плечом древесную структуру. Так могла бы выглядеть обратившаяся в лавр нимфа на вскрытии.

Другим объектом исследования у Магритта стала категория времени. Мы привыкли считать ее неприменимой к изобразительному искусству. Картина или останавливает мгновение, как у импрессионистов, или увековечивает его, как у всех остальных. Но Магритт, чтобы сделать ход времени наглядным, использует метаморфозу, квантовым скачком преодолевающую дистанцию от одного к совсем другому. Художник смотрит на яйцо, но рисует уже вылупившуюся птицу.

Расшатывая представления о себе и мире, Магритт расширял наше сознание, его живопись нельзя свести к парадоксам оптических иллюзий. Это не трюк, не аттракцион и не фокус. Картина Магритта – метафизический трактат, сведенный к алгебраической формуле реальности и записанный визуальными средствами. Разочаровавшаяся в воспроизведении окружающего эстетика вынудила художника манипулировать действительностью, а не копировать ее.

Явившийся в постсоветскую литературу и во многом создавший ее Пелевин обошелся с наследством оригинальным способом. Для Пелевина сила государства выражается в способности материализовать свои фантомы. Она обладает искусством “наводить сны” и создает мистическое “поле чудес” – зону повышенного мифотворческого напряжения, внутри которой может происходить все что угодно.