– Ты очень хорошо говорила, – похвалил ее Антонио.
– Слушайте дальше! – крикнул чтец, привлекая внимание рабочих, теснившихся в таверне. – «В то время как республиканцы добиваются пересмотра и осуждения процесса, который позорит и унижает Испанию в глазах любой цивилизованной страны; процесса, в результате которого были казнены или высланы невинные люди, чьи имена нужно реабилитировать, буржуазия, клир и власти города с привычной для них роскошью, оскорбляющей неимущих, устроили бал с целью собрать средства для кампании против богохульства на улицах и в цехах…»
– В бога душу! – донеслось из-за какого-то стола, затем отовсюду посыпалась брань и непристойные шуточки насчет попов.
– Ладно, ладно, ладно, – возвысил голос старик, когда собравшиеся слегка успокоились. – Хотите слушать дальше или как? – Все дружно закивали. – Ладно… «На улицах и в цехах…» – повторил он. – Да. «Мероприятие возглавили…»
Эмма перестала слушать, пока не вздрогнула, услышав имя: Далмау Сала.
– «Известный молодой художник и керамист, – продолжал читать старик, – которого весь вечер с сердечным участием сопровождала Ирене Амат, дочь одного из наших текстильных магнатов, выставил себя на посмешище: когда его пригласили на подмостки и попросили произнести несколько слов благодарности в адрес самоотверженных женщин, радеющих о благе общества и не жалеющих сил ради того, чтобы изгнать дьявола из наших уст, он был не в состоянии вымолвить ни слова. Парадоксальная ситуация сложилась, когда художник, вместо фонтана красноречия, изверг из себя выпитое прямо на одну из этих дам, за что был выведен из роскошного ресторана; некоторые утверждают, будто жертва извержения в свою очередь исторгла ряд смачных богохульств, с неодобрением воспринятых благочестивым собранием».
Стены таверны сотряслись от хохота, посыпались новые остроты.
Эмма съежилась на своем стуле. «Буржуазия». «Роскошь». «Сопровождала с сердечным участием». «Посмешище». «Извержение». «У тебя и правда похитили душу, Далмау», – заключила она, вспомнив слова Хосефы. Глубоко вздохнула раз, другой. Выпрямилась, взглянула на Антонио, который спокойно ел.
– Я люблю тебя, каменщик, – вдруг вырвалось у нее.
Тот поперхнулся яйцом и картошкой, которые только что сунул в рот, закашлялся и долго не мог отдышаться.