«Бог!» О Боге с учителем было говорить нелегко.
– Не знаю, дон Мануэль, какие такие пути мне укажет Господь, но знаю: на те, какими я иду сейчас, меня направили ваши друзья и дети ваших друзей своим презрением, унижениями, которым меня подвергали. Они играли, забавлялись со мной. Привлекали меня к себе, чтобы потом раздавить.
– Но… – Дон Мануэль не находил слов.
– Нет, – отрезал Далмау. – Я сам виноват. Я был наивным дурачком. Вот что я читаю на лице моей матери каждый раз, когда мы избегаем называть вещи своими именами.
– Не изводи себя, сынок. Ты – мастер. Гений. Ты все это преодолеешь, поверь; но ты должен исправиться, не терзать свое тело, свой дух. Забудь обиды, не сетуй, работай, и если Иисус будет водить твоей рукой, тем лучше. Ты преуспеешь в жизни.
После этой короткой беседы дон Мануэль положил себе поддерживать юношу, которого взрастил и за состояние которого считал себя отчасти в ответе, поскольку продвигал его и ввел в общество, хотя мальчик, очевидно, не был к этому готов. С тех самых пор он так давил на Далмау, так настойчиво приглашал к себе домой обедать и вообще проводить с семьей Бельо больше времени, что тот в конце концов согласился, хотя прежде и поклялся себе никогда в жизни не видеть Урсулы. Так или иначе, заключил Далмау, что такого может сделать ему девчонка: возможно, она оказалась в еще более щекотливом положении, нежели он.
– Твои родители и преподобный знают, что ты гладила моего петушка? – шепнул он ей на ухо по своем возвращении в квартиру на Пасео-де-Грасия.
– Тебе никто не поверит, – без околичностей заявила Урсула.
Далмау посмотрел в одну и в другую сторону. Поблизости не было никого, кто бы мог подслушать.
– Давай попробуем?
– Ты всего лишь жалкий выпивоха, – процедила она сквозь зубы, не забывая при этом чарующе улыбаться. – Горшечник, возмечтавший взобраться на небо и свалившийся в грязь, где тебе, паршивому псу, и место. Таишь обиду на всех, кто выше тебя. Давай. Пробуй.
– И попробую, – пригрозил Далмау: уж очень хотелось ему пристыдить дерзкую на язык девчонку.
– Удиви меня, – бросила она без малейших признаков страха.
Далмау осекся. Как ни обернется дело, поверят этому или нет, после такого откровения он будет уволен с фабрики дона Мануэля. А если он потеряет работу, жизнь его безвозвратно покатится под откос.
– Далмау хочет вам кое-что рассказать, – выпалила она, когда все, с доньей Селией во главе, направлялись в столовую.
– Да неужели? – спросил преподобный Жазинт, беря Далмау под руку так деликатно и крепко, как умеют только священнослужители.