Даже городская управа изменила правила застройки: после Всемирной выставки 1888 года, согласно новому регистру, допускались декоративные элементы на фасадах, венчающие части, балконы… Строгость XIX столетия уступила место роскошным орнаментам, единообразие – неповторимым чертам, и с развитием промышленности, которое привело к обогащению буржуазии и обнищанию трудящихся, многие богачи захотели придать новый облик монотонным зданиям, простоявшим всего каких-нибудь пятьдесят лет, приспособить их к новым временам, особенно к художественному течению, допускавшему полет фантазии.
Это и происходило с домом Льео-и-Мореры, который Доменек превращал в один из лучших в городе образцов архитектуры и декоративного искусства, причем последнее мыслилось не как нечто независимое, некое дополнение, но как неотъемлемая часть всего ансамбля. Далмау самозабвенно слушал, как Доменек вещает о слиянии света, цвета и форм в интерьерах. Для этой цели он привлек лучших тогдашних мастеров: Арнау, Жуйоля, Серра, Ригалта, Эскофета, Бру, Хомара. Они были первыми в своих отраслях: мозаике, керамике, скульптуре, маркетри… и всеми ими руководил, все держал под контролем великий архитектор. Доменек придерживался эклектизма в рамках стиля модерн, ратовал за обилие декоративных элементов на фасадах и в интерьерах, но, в отличие от Гауди, который изгибал камни, сохранял в своих творениях порядок, подкупающее эстетическое равновесие.
Это было не то что пройтись по Пасео-де-Грасия, разглядывая здания, как столько раз делал Далмау на протяжении всей своей жизни. Посещая стройки, юноша углублялся в причины, мотивы того или иного решения; постигал страсть, какую все эти архитекторы и мастера декоративных искусств вкладывали в свои проекты. Доменек был эрудитом. Человек глубокой культуры, он мог пропустить званый обед ради того, чтобы в одиночестве почитать книгу. Политик, писатель, очеркист, историк, преподаватель, архитектор, видный общественный деятель Каталонии; все заслуги и достоинства соединялись в одном человеке, а он, этот человек, с энтузиазмом вырисовывал деталь мебели, или флюгер, или водосток, или камин.
Гауди и Доменек. Два гения. Оба чарующие, бестрепетно смелые, дерзкие в своих творениях. Один вспыльчивый, другой уравновешенный. Один надменный, другой безмятежный. Далмау сравнивал себя с обоими и не находил в себе достоинств, подобных тем, какими каждый из них обладал. Ему недоставало культуры, не хватало смелости. На самом деле он был всего лишь сыном пары анархистов из рабочей среды, ему посчастливилось выделиться в рисовании и обратить на себя внимание учителя, который взял его под свое крыло. Он, дитя анархизма и нищеты, возгордился, добившись кое-какого успеха, стал заноситься не по чину; богатые этого не потерпели и публично унизили его. Далмау сделал набросок глаза на лежавшем перед ним листке и взглянул на него беспристрастно: какая пошлость. Гениям удается показать свое искусство в самых непритязательных вещах, хоть бы и в дверном молотке. Он снова попробовал изобразить глаз Урсулы. Потом еще раз. И еще. Одни листки порвал, другие скомкал.