Решил заняться другими предметами, цветами например, которые он всегда изображал мастерски. Но сейчас и цветы ему не понравились. Потом и тела, которые он попытался набросать. У него будто похитили магию.
– К чему эти взгляды, горшечник? – спросила Урсула однажды после обеда, улучив минуту, когда они остались одни.
На столе под хрустальной люстрой, застеленном зеленоватой скатертью, искусно расшитой цветочным узором, придуманным самим учителем, сверкали приборы и бокалы, но Урсула, словно играя с ним, во время всего обеда прятала глаза.
Далмау, как мог, скрыл потрясение и оглядел ее с ног до головы: старшая дочь дона Мануэля Бельо, похоже, избавилась от консервативного влияния родителей. На ней было длинное, в пол, светло-лиловое платье с вышивкой и кружевными вставками черного цвета, такое тонкое, изящное, что каждое ее движение словно запечатлевалось, будто она, следуя веяниям модерна, французского ар-нуво, диктовавшего моду для женщин, стремилась казаться эфирным созданием. Корсаж, стягивавший живот и поднимавший бюст, возвышался над осиной талией.
– Все смотришь и смотришь, – разрушила чары Урсула.
Дерзкая улыбочка нарисовалась на ее губах, это задело Далмау, но ведь такой Урсулы он и искал. Хотел видеть ее гордой, дерзкой. Должен был лицезреть в ней повелительницу.
Донельзя бережно Далмау прикоснулся к талии, скользнул пальцем вниз.
Урсула затрепетала, хотя попыталась это скрыть. Задрала подбородок, смерила Далмау надменным взглядом. Мурашки побежали у него по спине. Как весь облик столь юной девушки может выражать такую суровость? Урсула схватила палец Далмау, который, очертив контур ее живота, остановился на бедре, и переместила его на венерин бугорок. Они стояли у входа в музыкальный салон, их любой мог увидеть. Урсула втащила его внутрь, и они спрятались за открытой дверью. Там она сунула руку в штаны Далмау. Он пытался заглянуть ей в глаза: по-прежнему холодные, непроницаемые.
Далмау постарался доставить ей наслаждение, хотя бы через лиловое платье с узким кружевом. Хотел посмотреть, изменится ли ее лицо, проявится ли на нем неистовство желания, но Урсула по-прежнему стояла недвижно, как статуя.
– Хватит, не то игрушку сломаешь, – предупредил он: Урсула довольно долго мяла в руке его возбужденный пенис, а он напрягал слух и через полуоткрытую дверь вглядывался в коридор.
Урсула в очередной раз пронзила его взглядом.
– Ты мой пупсик, – заявила она решительно. – А я никогда не ломала своих игрушек.
Ему удалось изобразить глаза девушки, но не в мастерской, не за рабочим столом, не на листе для рисования и не на холсте, поставленном на мольберт. Он это сделал через пару ночей, напившись в одном из притонов, ютящихся в самых темных и грязных закоулках города, куда нужно идти по мусорным кучам, обходя неподвижные тела пьяниц. Компания, с которой он пил, ему надоела, да он уже и не помнил, кто они такие. Отвратительная старуха с гнилостным запахом изо рта подошла, явно напрашиваясь на выпивку. Что-то бормотала, брызгала слюной, цеплялась липкими руками. Далмау заказал ей рюмку водки и засахаренные финики, но не позволил сесть рядом. Потаскуху это ничуть не задело, она взяла рюмку и потащилась, шатаясь, к соседнему столику. Музыканты надсаживались вовсю, и Далмау стало плохо. Духота, дым и вонь донимали его. Он начал задыхаться, поднес руку к груди, будто пытаясь остановить бешено бьющееся сердце. Нащупал альбомчик, который всегда носил во внутреннем кармане пиджака, и вынул его.