– Нет, зачем в полицию! Иди сразу в свой приход! – несмотря на причитания Матиаса, ответила Эмма в том же тоне. – Пожалуйся святому отцу, уж он-то тебя пощупает будь здоров! Рукою Бога!
Ей никак не удавалось найти к этим девушкам подход. Их собственные женихи, рабочие и лоточники, прядильщики, кожевники или ткачи, многие из них республиканцы, некоторые даже симпатизирующие анархистам, все это запрещали. «Лучше научись шить и готовить, – говорили они, – следить за домом, вот что важно: за домом и за детьми».
После зимних забастовок рабочая борьба ожесточилась в июне. Забастовали разгрузчики угля, и хозяева их заменили штрейкбрехерами. Присоединились возчики, которых постигла та же судьба. Сапожники, токари и пильщики не остались в стороне от трудового конфликта. Поэтому, когда в середине июня каменщики решили объявить забастовку, требуя повышения оплаты труда, в город уже стянули военных.
Более тридцати тысяч трудящихся, из них четырнадцать тысяч каменщиков, бастовали летом 1903-го. Для Эммы это был качественно новый этап. Каменщики, будь то профессионалы или подручные рабочие, отстаивая свои требования, прибегали к насилию чаще всех. Пикеты ходили повсюду, множились патрули поменьше, их полиция не замечала, но они действовали так же, если не более жестко. Эмма ходила со своим каменщиком закрывать работы на стройплощадках. Этих людей штрейкбрехеры боялись, им не раз задавали взбучку, одного даже забили до смерти. Но жандармы и воинские части, все время прибывавшие в Барселону, действовали не менее жестко. Кавалерия с саблями наголо атаковала бастующих; кое-где начали прибегать к огнестрельному оружию, как во время всеобщей забастовки, когда Монсеррат убили из пулемета.
Когда на одной из стройплощадок между забастовщиками и силами правопорядка началась перестрелка, Антонио с Эммой находились там. Каменщик велел ей укрыться за грудой мешков с песком.
– Сегодня ты ходила со мной в последний раз, – повысил он голос, перекрывая крики и брань своих товарищей.
– Ха! – рассмеялась Эмма. – Не родился такой человек…
– Правильно, – перебил Антонио, обхватив сильными, мозолистыми руками ее лицо. – Не родился, – повторил он, – но… я хочу, чтобы он родился.
Какой-то миг Эмма недоумевала, потом поняла, сначала побледнела, потом вся вспыхнула от злости: вот же гарпии! Ведь обещали, что ничего не скажут! Они с Антонио перестали предохраняться в часы любви, и подвергаться спринцеванию Эмма не была расположена. Как же было не забеременеть от такого воплощения мужской силы? Но она не хотела взваливать на Антонио еще одну заботу, когда он и так бастовал и не получал платы. Пока ничего не видно, и говорить незачем; она сообщит, когда все как-нибудь наладится; но не прошло и четырех дней, как Эмилия и Пура по некоторым признакам определили, что она в тягости, и Эмме пришлось признаться.