Швей тоже не защищал никакой профсоюз. Не существовало организации, которая объединяла и представляла бы их. Разбросанные по городу, лишенные профессионального самосознания и возможности вместе бороться за свои права, они зависели от воли посредников и хозяев предприятий, которые их эксплуатировали, назначая расценки и рабочие нормы по своему усмотрению.
За разговорами они вернулись вспять, и Хосефа проводила Эмму к тому месту, где посредник раздавал заказы и забирал готовые вещи.
– Только не говори, что я тебя привела, – попросила Хосефа, издалека указывая нужный дом. – Иначе я останусь без работы.
Опасение… даже страх в словах женщины, в которой Эмму восхищали честность, крепость духа и упорство, предварили тон тех бесед, какие Эмма завязала с парой швей.
Одна презрительно расхохоталась: «Учиться? Ты шутишь, наверное». Другая, истощенная, с желтым лицом и кругами под глазами, хотела ответить, но приступ кашля помешал ей. Да и потом говорила с трудом, будто дыхание и речь были не в ладу друг с другом. Бронхит, туберкулез? Эмма знала, что этими болезнями в основном страдают швеи, часами сидящие в зараженной атмосфере, среди миазмов, поднимающихся от гнилостной почвы старого города. Эта рано состарившаяся девушка выдавила из себя улыбку, ужасающе грустную. «Я бы рада, но времени нет», – сказала она и медленно, короткими шажками удалилась по узкой, темной улочке старого квартала. Когда вдали лишь намечался ее силуэт, остановилась и усталым жестом переложила в другую руку корзинку с заготовками, которые предстояло прострочить.
Эмма больше ее не видела. Весь этот день безрадостная улыбка швеи терзала ее. Эмма представляла ее дома, с детьми: определенно, у нее есть дети. Они и выпивают из бедняжки соки, то же самое – муж. Может, еще и мать, или старый тесть, или еще какой родственник, больной или калека; сколько их страдает, кое-как перебиваясь благотворительностью и заботами родни. Самоотверженные женщины! А она старается убедить их, привлечь к учебе. Эмма замотала головой, остановилась перед аудиторией, где уже ждали ученицы. Хорошо ли она поступает? Какое право имеет она вмешиваться в жизнь людей, кормить их фантазиями, сулить новый, прекрасный путь, по которому жестокая реальность им до сих пор мешала пойти?
Она открыла дверь и с изумлением увидела, как полдюжины ее учениц встают и аплодируют ей.
– Что?..
– Поздравляем! – хором закричали они.
На ее столе лежал пакетик, завернутый в ткань. «Это мне?» – спросила Эмма, подходя поближе. Одни закричали «да», другие закивали: все счастливые, сияющие. Эмма открыла пакет. Детские вещи. Льняные. Белоснежные. Мягкие. Распашонка и длинное платьице. Вещи пахли вкусно, свежестью, какой-то ароматической травой, кажется лавандой. У Эммы на глазах выступили слезы. У ее учениц не больше средств, чем у швей или прачек. Со слезами вырвался наружу ураган чувств, испытанных в этот день: бурная радость Хосефы, поцелуи, под которыми она пыталась скрыть горечь разочарования оттого, что Эмма носит ребенка, но не Далмау, а другого мужчины. Эмма это заметила, так же как ощутила гнетущее присутствие Далмау. Сообщить Хосефе о беременности означало окончательно порвать с прошлым. Потом перед ней предстала реальная жизнь других женщин, швей. Одна невесело рассмеялась, услышав ее предложение, другой помешал ответить приступ кашля. К остальным она уже и не стала подходить. Вся в сомнениях, в тоске направлялась она к Братству, а теперь, получив подарок, не чувствовала под собой ног. Расцеловав всех своих учениц, Эмма расплакалась.