Некоторые участки селения Орта представляли собой благоухающую топь: земля смешалась с мыльной водой. Канализации не было, и прачки выливали воду на улицу. Хотя Антонио уговаривал ее сесть на трамвай до Орты и она пообещала, что так и сделает, все же, приняв от него несколько сентимо, которые, надо думать, были последней заначкой каменщика, решила подниматься пешком: она была здоровая, сильная, прекрасно чувствовала себя, а от квартала Клот, где они жили, идти было не так и далеко.
В Орте спросила о Монсеррат, так звали пожилую прачку, которая высказалась в ее пользу у постоялого двора. Имя привело на память подругу, сестру, с которой они расстались навеки, так и не простив друг друга. Где-то внутри она ощутила болезненный укол вины: Монсеррат умерла, а она, Эмма, счастлива.
Прачка повела Эмму к товаркам своего возраста, хозяйкам собственных прачечных; они обходили невысокие дома – в три этажа, с белеными стенами; при каждом – дворы, огороды и большие мойки. Эмма все больше убеждалась в том, какой это тяжелый труд: прачки начинали в четыре утра и едва-едва заканчивали к ночи. Заметила, что белое и цветное белье стирается в разных чанах. «Самое грязное отдельно», – сказали ей. «Обычно это детские пеленки», – добавила одна из прачек, кивая на выпирающий живот Эммы. В других домах уже выстиранное белье отбеливали в горячей воде со щелоком и древесной золой, а в следующих его расстилали на крышах, в огородах, даже в поле, вдоль которого располагалось селение.
Они собрались у самой большой мойки, и Эмма заговорила о важности образования, о правах женщин, избегая антиклерикальных высказываний. Какие-то из них заправляли собственным делом, другие принимали в нем участие и разделяли взгляды хозяек; все они в каком-то смысле преодолели такой атавизм, как полное подчинение мужчине, будь то муж или отец, но Эмме не было известно, освободились ли они от Бога и его представителей на земле. Слова Эммы падали на благодатную почву, и она дала обещание: партия позаботится о том, чтобы прачки могли посещать занятия в каком-нибудь атенее или братстве, а там время покажет, кто готов сам ковать собственную судьбу, а кто уповает на Божий промысел.
Пробастовав почти три месяца, каменщики ничего не выгадали: не добились выполнения ни одного из своих требований и были вынуждены вернуться к работе. Безуспешной оказалась также и забастовка газовщиков и водителей трамваев. Владельцы, сплотившись, дали жесткий отпор рабочей борьбе. Жандармерия и войска железной рукой подавляли любые выступления. Власти наняли целую армию военных инженеров, и те заменили стачечников в отраслях, необходимых для повседневной жизни горожан, но решающую роль сыграла позиция гражданского губернатора Барселоны, который пригрозил, что всякий, кто призывает к забастовке, не преследующей чисто экономические цели, будет арестован и судим за подстрекательство к мятежу, причем военным судом, нагнавшим такого страху и столько вреда причинившим в памятном процессе в Монжуике; это положило конец объединенным забастовкам рабочих разных специальностей и любым попыткам поднять народ на всеобщую забастовку. В итоге не только многие пали духом и вернулись на рабочие места, увлекая за собой остальных, но и профсоюзы вместе с прочими структурами, защищавшими права наемных тружеников, потеряли силу.