– Ни волоска! – выпалила она, вживе изобразив то, что проделывала ради встречи с женихом. – Клянусь, если какой-нибудь попадется на котелке или шапке, это не от меня.
– Может, было бы разумнее ему счищать волоски перед тем, как идти в магазин?
Дора шмыгнула носом и ответила:
– Да, но он говорит, что раз я эти волоски приношу… Приходится мириться, если я хочу оставаться с ним, и я уж знаю, что ожидает меня.
Такой вот оборот приняла жизнь Эммы перед Рождеством 1903 года, когда она заняла свое место рядом с торговцем курами у лотка на Рамбла-де-Каталунья. Тогда у нее и в мыслях не было, что Хосефа и Далмау выйдут вместе на прогулку, придут сюда и обнаружат ее. Она попыталась объяснить это Матиасу после того, как мать с сыном скрылись из виду, и долго его уговаривала, но в конце концов они поссорились.
– Мне-то какое дело, был этот хлыщ твоим женихом или нет? Мне нужно, чтобы ты работала, а от тебя в последнее время одни проблемы, эти твои заморочки со школами, образованием… Да еще и сегодня, когда такой наплыв, когда мы можем продавать по тем же ценам, что и другие, ты меня бросаешь одного на полдня.
– Какие полдня!
– Сколько бы ни было. Больше ни минуты!
Две женщины остановились, стали рассматривать цыплят.
– Я не могу остаться, – тихо, чтобы не отпугнуть покупательниц, сообщила Эмма, уверенная, что Далмау вернется. Она это предчувствовала… знала! – Потерпишь, пока не закончится ярмарка, ладно?
– Не потерплю, милая, – без обиняков заявил старик угрожающим тоном. – Если завтра не придешь в самую рань, забудь, что я нанимал тебя.
Женщины, оставив товар, в открытую упивались скандалом.
– Завтра-то я приду, – отвечала Эмма. – Я имею в виду сегодня. Мне придется уйти, и больше на ярмарку я не вернусь.
– Если сейчас уйдешь, можешь вообще больше не возвращаться, ни на ярмарку, ни после нее.
– Матиас, пожалуйста.
– Нет.
– Заплати, что мне причитается за сегодняшний день, – разозлилась Эмма. Старик пошарил в кармане и протянул деньги, даже не взглянув на нее. Потом обернулся к покупательницам. – Не берите у него этих кур, сеньоры, – выскочила вперед Эмма. – Они больные. Объясни людям, где ты их добываешь, – бросила она старику и гордо удалилась.
По дороге домой тысячу раз пожалела об этом. Не те времена, чтобы бунтовать. Антонио работал гораздо больше восьми часов, добиться которых стоило каменщикам такого труда, но не зарабатывал и половины того, что ему платили за нормальный рабочий день. Возвращался вымотанный, угрюмый. Эмма подмечала, что этот великан, добродушный по природе, должен был делать над собой усилие, чтобы изобразить улыбку. Антонио не умел притворяться. Эмма, на митингах воспламенявшая народ, не знала, как объяснить, что лишилась работы, чтобы не встретиться с прежним женихом, о котором никогда не упоминала. Но тогда, на ярмарке, ее охватил неодолимый, панический страх. «Вот дура!» – проклинала она себя. Им нужны были деньги на еду. Плата за лачугу во дворе поглощала все, что они зарабатывали. Эмилия и Пура учили ее по-разному готовить картошку и свеклу, чтобы, как они говорили, обмануть зрение и вкус. «Из вчерашних картошек – сегодня новый обед».