, которые то появлялись в жизни Далмау, то исчезали, возникли перед ним, словно по волшебству. Далмау в очередной раз оглядел их с ног до головы: его всегда поражало, насколько они убогие и грязные.
– Я ее нашла! – воскликнула девочка.
Далмау помотал головой. Он отобедал у дона Мануэля и за столом выпил. Потом, пока все дремали в разных комнатах, Урсула набросилась на него. На этот раз они укрылись в каморке, полной всякого хлама, которая являлась частью широченной лоджии, выходящей в задний, световой двор. За ней начиналась лестница, ведущая к хитросплетению разных технических служб, общих для всего здания; к служебным входам в магазины нижнего этажа и к маленькой задней двери, ведущей прямо на улицу.
Урсула, как всегда, тискала его возбужденный член. Далмау добился того, чтобы она не слишком давила, а когда он кончал, Урсула вскрикивала от омерзения и отдергивала руку, чтобы не запачкаться. Сам он не получал никакого удовольствия.
– Сколько времени ты продержишься, отказывая своему телу в наслаждении, которого оно требует каждый раз, когда ты меня трогаешь?
– Наглый горшечник, что ты о себе возомнил.
Те же привычные оскорбления, но тон уже не такой резкий, даже взгляд, который Далмау не мог отобразить на холсте и оттого мучился, время от времени смягчался.
Он стиснул ей грудь через платье, через вышивку, украшавшую корсаж: ничего больше девушка не позволяла.
– Разве тебе не нравится? – (Урсула не ответила.) – Нравится, правда? Ты вообразить не можешь, как тебе понравится, если я укушу твой сосок.
– Молчи, свинья!
Но Далмау замечал, что с каждым разом, когда они оставались наедине, а это случалось все чаще и чаще, Урсула делала маленький шаг вперед: закрывала глаза и предавалась наслаждению, которое в доме дона Мануэля и его супруги доньи Селии моментально оборачивалось виной и грехом, будто с любого, кто туда входил, срывали яркий плащ, который он носил на улице, и набрасывали другой, мрачный, черный, тяжелый. И Далмау не мог отрицать, что игра его увлекала; он осознавал, что в один прекрасный день Урсула не устоит, будет его домогаться взглядом. Он воображал этот момент, представлял себе этот взгляд, беззащитный, покорный, влажный, возбужденный, молящий о милости.
Весь погруженный в ощущения, одновременно сладостные и полные горделивого вызова, он плотнее запахнул пальто, поскольку этот февральский день 1904 года выдался пасмурным и холодным, и обратил наконец внимание на Маравильяс.
– Что ты такое нашла? – рассеянно спросил он, уже сунув руку в карман, чтобы дать