сама задалась этим вопросом. «Денежки», – брякнула она, только чтобы от него отделаться. В самом деле, что получит с этого Маравильяс, кроме очередной подачки? Ничего. Ей и не подойти к Далмау, разве чтобы попросить милостыню, или ночью, когда он, пьяный, качаясь, бредет по улицам, а иногда и падает. Тогда, если Дельфина не было поблизости, она осмеливалась осторожно прикоснуться к его грязным, спутанным волосам. Далмау бормотал какую-то несуразицу, или, что бывало чаще, его рвало, и он приходил в себя. Бывало, что появлялась проститутка или карманник, который отталкивал ее и обчищал Далмау. Но у того после ночных скитаний по притонам редко оставались деньги, зато однажды с него сняли ботинки, а в другой раз шапку и пальто. Маравильяс и правда ничего с этого не получала, но ей хотелось, чтобы Далмау увидел свою зазнобу, так горячо любимую, с огромным пузом, которым ее наградил каменщик. К тому же однажды она пожалела для девочки черствого хлеба; так ей и надо.
Далмау весь задрожал, увидев Эмму из-за дерева, где затаился вместе с trinxeraires, на пустыре как раз напротив дома, в котором, как уверяла Маравильяс, Эмма жила: темного, обшарпанного здания с дешевыми, предназначенными для рабочих квартирами, куда они набивались в огромных количествах, если судить по гомону, доносившемуся с каждого этажа, словно из дьявольской музыкальной шкатулки. Далмау остолбенел при виде раздутого живота, но еще больнее было смотреть на потрепанную одежду, на грустное, осунувшееся лицо. Все в Эмме буквально кричало о бедах и невзгодах.
– Я же тебе говорила! – торжествовала Маравильяс. – Теперь она несет обед мужу на стройку, он там работает. Он – каменщик. Она каждый день ему носит обед. Видишь кастрюлю и буханку хлеба?
Далмау тупо кивал, весь во власти горестного изумления. Внутри у него будто разгоралось пламя, а по щекам катились слезы: с этой ли женщиной он делил любовь, мечты, радости, неповторимые моменты наслаждения, ее ли с восторгом изображал обнаженной? Он содрогнулся, увидев, как тяжело, неуклюже она ступает, по-утиному переваливаясь, широко расставляя ноги.
– Пойдем за ней? – предложила Маравильяс.
Далмау помотал головой и отвернулся, скрывая слезы. Куда Эмма приведет его, как не к мужу, которому несет обед, а Далмау не желал его знать, хотя в глубине души назревали противоположные чувства. Пока он раздумывал, Эмма удалялась. Ей, должно быть, холодно в этом изношенном пальтеце, которое не сходится на огромном животе, свисает по бокам, незастегнутое. Далмау чувствовал этот холод, все внутри у него оледенело. На мгновение задался вопросом, мальчик или девочка родится у Эммы, но тут же одернул себя. Какая ему разница, будет у каменщика сын или дочь? Он упустил свое счастье, не был настойчив, просил и умолял недостаточно. Потом не смел ничего предпринять, чтобы вернуть ее, а когда решился пойти в «Ка Бертран» после выставки портретов