– Входи, – неохотно пригласила она.
«Ты только унизишь ее», – добавила Хосефа. Но он спорил, приводил аргументы. Прошло уже немало времени, сказал он. И раз она теперь с другим… «Зачем тебе это? – спросила мать. – Оставь ее. Забудь». Он просто хочет помочь, настаивал Далмау, ради любви, которую они испытывали друг к другу, ради нежности, которая в нем все еще жива. Эмма наверняка уже забыла старые обиды. Иначе и быть не может. «Сынок, – изрекла мать, – боль и гнев, как и другие чувства, не забываются, просто загоняются в угол и загораются с той же или большей силой от малейшей искры».
– Как ты живешь? – спросил Далмау у Эммы.
Та издевательски расхохоталась, показывая на свой живот, обводя взглядом дом.
– Разве ты сам не видишь? Разве ты не затем пришел, чтобы посмеяться надо мной и над тем, как я живу? Мало тебе было того, что ты в твоих рисунках выставил меня голой перед всей Барселоной?
– Насчет рисунков я не виноват… – стал оправдываться Далмау, но Эмма перебила его:
– Это верно: я сама виновата, что позволила тебе себя рисовать…
– Я хотел сказать, их у меня украли.
– …и доверяла тебе, – заключила Эмма.
Далмау совсем потерялся.
– Я… хотел тебе помочь. Я узнал, что… В смысле… Я думал, что могу дать тебе сколько-то денег. Мне сказали…
И тогда Эмма прервала его точно так, как предупреждала мать: «Нет!»
Но Хосефа не успела предупредить сына о том, что женщина с таким нравом, как у Эммы, почувствовав себя уязвленной, униженной, не станет плакать, не покажет, что ей больно, а даст отпор, словно львица. Сидя за шитьем, она пожалела Далмау.
Он не прислушался к советам. Эмма причинит ему боль.
– Эмма, – снова начал Далмау, сделав шаг вперед. Та, напротив, не пошевелилась, так и стояла неподвижно, выпрямившись, в вызывающей позе. – Я всегда любил тебя. И нет… никогда не хотел навредить тебе! Я люблю тебя. Продолжаю любить. – (Эмма молча слушала.) – Мы могли бы снова… – Он покосился на живот и понял, какую глупость чуть было не сморозил. Развел руками, будто извиняясь. – Я был дураком, что не настаивал, не преследовал тебя, не вставал перед тобой на колени. У нас были проблемы. Я выпил лишнее… Погибла Монсеррат… Мы могли бы их решить. Мы так любили друг друга, что могли бы все преодолеть, а я… поверь, я до сих пор тебя люблю.
– Козел! – крикнула Эмма так же громко, как перед молочной фермой, когда Бертран выгнал ее из столовой, а она оказалась перед воротами фабрики изразцов и не застала там Далмау. – Козел! – повторила в бешенстве, сжимая кулаки, чтобы боль вырвалась криком, а не излилась потоком слез.