Однажды вечером после званого ужина они спрятались в той кладовке на террасе, куда добрались под покровом темноты; за витражными окнами тоже не было света, стало быть, никто не следил за ними; там они обнимались и ласкали друг друга, пока Далмау не кончил.
– Я мог бы выйти прямо отсюда, – предложил он. – Не нужно будет возвращаться в квартиру и прощаться с гостями.
– И я могла бы выйти с тобой, – к его изумлению, проговорила Урсула.
– Выйти со мной на улицу? Мы с тобой вдвоем? Без всякого присмотра?
– Да.
– Это безумие, Урсула.
– А то, что мы делаем, не безумие? Жди меня здесь, – приказала она, не желая ничего слушать.
Всю ночь они развлекались на Параллели, среди рабочих, Далмау, одетый как любой из них, в пиджаке, рубашке без воротничка, в шапочке; Урсула в старом платье прислуги: такая одежда оставалась в доме, не принадлежа никому конкретно, – ее могла позаимствовать любая из горничных, если в один из редких свободных вечеров шла на свидание с кавалером. К темно-коричневому платью, поношенному, безликому, и обшарпанным черным туфлям на низком каблуке Урсула добавила шляпу, закрывавшую пол-лица.
– Тебя родная мать не узнает, – заверил Далмау при виде ее.
Такие ночи повторились: удирая из квартиры на Пасео-де-Грасия, где, как все верили, Урсула спала в своей постели, они шли на Параллель, там танцевали в переполненных залах, ходили в театры, даже в кино; бродили между ярмарочных и цирковых балаганов, установленных на этой дороге веселья и греха, особенно между тех, что сгрудились вокруг цирка «Испанский театр». Смотрели боксерские бои и восковые фигуры, пожирателей огня; факиров, пронзавших свое тело шпагами; силачей, акробатов, дрессированных собак, магов и чревовещателей. Неизменная, сияющая улыбка стерлась с лица Урсулы при виде уродов, которых тоже показывали в балаганах: женщин бородатых или с четырьмя ногами; мужчин с двумя торсами и двумя головами или с толстыми, необъятными слоновьими ногами; еще людей с костями не толще иголки; девочек, которые передвигались, как животные, на четвереньках…
Далмау вынужден был ограничить эти ночные походы, которых Урсула домогалась после каждого ужина. Однажды они попадутся: кто-то войдет в ее спальню и обнаружит, что под одеялом никого нет, одни подушки.
– А твоя сестра, – поинтересовался Далмау, – она ни о чем не подозревает?
– В последний раз, когда сестра вошла ко мне в спальню, она вылетела оттуда в слезах, с отпечатком от корешка книги через всю щеку. Вряд ли ей захочется повторить. Я не вхожу в ее спальню, пусть и она не входит в мою.