– А родители?
– Когда мы уходим, они уже удаляются к себе. Отец ни за что не войдет ко мне в спальню, скорее попросит мать, а та… Будь хоть пожар, хоть потоп, она и в коридор не выйдет, пока не оденется, не причешется и не накрасится как подобает.
– А прислуга не станет болтать? – продолжал волноваться Далмау.
– Слуги не выходят за пределы своей половины, – с презреньем бросила Урсула. – Никто ничего не узнает. Мы очень осторожны, осмотрительны, всегда проверяем, нет ли поблизости сторожа… даже сделали два ключа.
Так и было. Они предусмотрели все, даже ключ от кладовки, от двери, ведущей на лестницу, по которой они удирали, оставался внутри, чтобы, паче чаяния, кто-нибудь не вошел в кладовку и не обнаружил пропажу; дверь они закрывали дубликатом, который прятали в щель под одной из ступенек. Но все равно Далмау было нелегко противостоять желаниям девушки. Каждый раз после обеда Урсула настойчиво домогалась секса.
– Вечером, – уговаривал Далмау. – Я приду вечером, мы получим удовольствие в нашей комнатенке, а потом пойдем на Параллель.
И глаза Урсулы загорались. Она по-прежнему называла Далмау «пупсиком», но куда девалось прежнее высокомерие? Далмау не ждал уже унижений, на которые уповал раньше. Урсула стала другой: веселой, покладистой, увлеченной, и Далмау нравилось с ней бывать.
Тем вечером дочь учителя впервые достигла оргазма в их комнатенке. Задрав на ней юбку, Далмау тискал ее через нижнее белье, насквозь промокшее. Она подавляла вздохи и стоны, пока его пальцы ласкали вульву. Охала то и дело. Хотела отстраниться в порыве раскаяния, но Далмау ее удержал. Стоны участились. Урсула извивалась, держась за живот, содрогалась, тяжело дышала, стонала и замолкала. Она не смогла до конца подавить вопль наслаждения: впервые познав экстаз, замяукала, будто кошка, в темноте и тишине огромного двора внутри квартала.
– Матерь Божья, – прошептала потом, – что это было? – И отошла от Далмау, словно чувствуя себя виноватой. – Мне никто не говорил, что… – сказала, отводя взгляд. – Боже всемогущий! Я и представить себе не могла, что тело способно испытывать такие острые ощущения. Этакого безумия не познала ни одна из моих подруг.
– Хочешь, научим их? – пошутил Далмау.
– Я никогда не делилась своими игрушками, – отвечала она со своей обычной надменностью.
Чуть позже Урсула, весело смеясь, танцевала среди множества пар, кружившихся в одном из бесчисленных залов Параллели.
Однако к тому времени Далмау практически попал в лапы морфина. Уколы не действовали, эйфория длилась все меньше и меньше времени, творческие силы быстро расточались. А между одной и другой дозой он дрожал, его лихорадило, бил озноб, подкатывала тошнота, было трудно дышать, ломило ноги и спину. Он решил увеличить дозу, удвоить число инъекций. Теперь наркотиком сопровождалась не только живопись и работа на фабрике, но и вся его жизнь, включая встречи с архитекторами и подрядчиками. Далмау приходил туда безмятежный, спокойный под действием опиата, но все чувства были настолько обострены, что здания буквально валились на него. Изразцы ослепляли. Глянцевые, они искрились, бросая яркие блики, синие, красные, желтые… непрерывная череда ощущений, которым он с наслаждением предавался, довольный тем, что часть этого волшебства зародилась в его фантазии. Но если керамика била по чувствам, обильный декор смущал, от волнообразных фасадов и крыш, лестниц и перил кружилась голова, будто он сам безостановочно скользил между ними. Такая манера строить, украшать, писать картины, даже книги, эти усилия, направленные на то, чтобы произвести впечатление, изгибая чугунные прутья, которые до сих пор оставались прямыми, либо искажая слова, чтобы дерзновенно раскрашивать Бога, порождали у Далмау глухую тоску, которую он мог одолеть, лишь силясь достигнуть высшей точки волшебства, а то и превзойти ее.