Для этого он писал картины. Писал со страстью, день ото дня дерзновеннее. Держал работы в огромной папке, с каждым разом все более пухлой; трудясь над керамикой, старался сдержать порывы, побуждавшие играть со светом, колоритом и фигурами, все более томными и воздушными; учителю эти творения не показывал, не желая его пугать.
Как-то раз дон Мануэль сообщил, что они с супругой должны присутствовать на званом обеде у какого-то важного лица, в честь чего-то, что Далмау пропустил мимо ушей.
– А ты пообедай у нас, – попросил он. – Преподобный Жазинт тоже придет, но ты же знаешь, девочки его ни в грош не ставят, он их всегда баловал. Может, при тебе они будут вести себя приличнее.
Поскольку хозяев не было, преподобный Жазинт, как ему и велел учитель, занял место во главе стола и, не ощущая на себе вечно осуждающего взгляда доньи Селии, выпил больше вина, чем позволял себе под ее строгим присмотром. Он даже не добрался до зальчика, где дремал после обеда, а заснул прямо за столом, перед пустой тарелкой из-под десерта. Сестра Урсулы рассмеялась и вышла из столовой, прихватив с собой малыша. Служанка вошла убрать со стола и предложить кофе, но Урсула зашикала, приложила палец к губам и кивнула в сторону спящего монаха.
– Оставьте его, не будите, – прошептала она. – Не входите, я позову, когда он проснется. – Служанка вышла на цыпочках, а Урсула расхохоталась, повернувшись к Далмау. – Вдруг он притворяется?
– Да нет, спит сном праведника, – изрек Далмау, улыбаясь во весь рот.
Потом налил девушке полный бокал вина. Если не считать праздников, за обедом Урсуле наливали половину бокала и разводили водой, да и то лишь в присутствии отца как некий акт неповиновения их обоих воле матери, которая сетовала и сердито ворчала. «Иисус Христос пил вино, – однажды заметил ей дон Мануэль, – и вино избрал для нас как причащение к Его жертве».
– Твоя дочь не Иисус Христос, – возразила донья Селия. – Просто девчонка, и вино может лишить ее разума… а заодно и понятия о добродетели и приличиях, – добавила она, хмуря брови.
Далмау не присутствовал при том разговоре, но, как донья Селия и предостерегала супруга, глаза Урсулы заискрились, стоило ей отпить пару глотков из этого первого бокала. Преподобный Жазинт продолжал храпеть, не испытывая ни малейшего неудобства оттого, что так и сидит на стуле в столовой. Далмау снова налил ей и себе и, пока девушка пила, набросал в своем альбомчике карикатуру на преподобного; Урсула поперхнулась и закашлялась, когда он перевернул листок и показал ей через стол. Монах чуть пошевелился и захрапел снова. Далмау сделал Урсуле знак и стал что-то корябать на новом листке. Урсула сама наполнила свой бокал.