– Уй! – воскликнула она, оставив дорожку капель на розовой камчатной скатерти, потом сделала изрядный глоток.
Не успела она прикончить этот бокал, как Далмау показал ей альбомчик с ее портретом. Хотя Урсула надела в этот вечер закрытое платье, плечи на портрете были голые и под линией ключицы тоже не наблюдалось никакой одежды. Девушка в недоумении всплеснула руками.
– Тут нет одежды! – возмутилась она.
– Я ее не вижу, – возразил Далмау.
Урсула выпила еще и, изображая смущение, опустила подбородок и взглянула на платье, закрывавшее грудь.
– Все там, под ним, – пролепетала она.
– Да, но сокрыто.
Далмау снова наполнил два бокала.
– У-у-у-уй, – пропела Урсула, проводя пальцем по скатерти, на которую из хрустального графина пролились последние нетерпеливые капли.
Они рассмеялись, чокнулись, а преподобный Жазинт по-прежнему самозабвенно храпел.
– Хочешь, чтобы я рисовал тебя, скрывая твою красоту? – После того как она столько времени играла с ним, как с куклой, Урсуле оставалось преодолеть два барьера: отдать свою девственность, добродетель, за которую девушка цеплялась с невиданным упорством, и раздеться перед Далмау, показать себя всю, не только то, что он мог разглядеть, лаская ее. – Не хочешь увидеть себя богиней?
К изумлению Далмау, Урсула спустила с плеча бретельку, обдернула платье и обнажила одну грудь. Далмау взглянул на преподобного, который сидел как раз напротив девушки. Урсула заметила этот взгляд, и глаза ее загорелись.
– Пошли, – велела она, прикрываясь.
Одним глотком осушив уже непонятно который бокал, она потащила Далмау в мастерскую отца. Дойдя до порога, попыталась вставить ключ, но никак не могла попасть в замочную скважину, так что Далмау пришлось самому открыть дверь.
– Не знаю, подходящее ли это место… – заметил он, оглядывая множество полотен с изображениями святых, церквей и библейских сцен.
Девушка проследила за его взглядом.
– Ха! – вдруг воскликнула она. Встала рядом с картиной, изображавшей Пресвятую Деву, кормящую Младенца, и подняла свои груди руками. – Видишь? Здесь то же самое. – Она засмеялась. – Нам нечего волво… волнн…
– Волноваться, – подсказал Далмау.
– Именно.
Далмау нашел большой лист бумаги и прикрепил его к холсту, уже стоявшему на мольберте, прикрыв сделанный, видимо, учителем набросок фигуры какого-то мученика, уже почти четвертованного. Далее приготовил все необходимое, чтобы рисовать девушку углем, может быть, с добавлением отдельных штрихов пастели. Времени у них немного, а он не делал с нее никаких набросков, разве что этот, в альбомчике.