– Что еще?.. Что ты хочешь, чтобы я сделала? – спрашивала Урсула, еле ворочая языком.
Далмау ее не слушал. Ему вдруг срочно понадобилось ускользнуть. Он наполнил шприц до отказа, сделал еще укол. Урсула следила за каждым его движением. Поняв, что вколол слишком большую дозу, Далмау поковылял к креслицу. Там, закрыв глаза, сидел и ждал, пока тошнота пройдет. И пока он пытался изгнать Эмму из памяти, Урсула увидела шприц, оставшийся на столе рядом с пузырьком. «Морфин», – кое-как сумела она прочесть, несмотря на опьянение. Безобидное лекарство. Мать принимала его в те дни, когда рыдала, простертая в постели, умирая от ужасной боли в спине, которая периодически терзала ее. У доньи Селии тоже есть шприц, его принес доктор Рамирес, семейный врач. Урсула присутствовала при том, как он учил мать делать уколы, чтобы ему не нужно было самому приходить каждый раз, когда начинался приступ. «Слушай, как доктор объясняет, дочка, – наставляла донья Селия Урсулу, – вдруг мне понадобится твоя помощь». Иногда такое случалось. Иногда Урсуле хотелось вколоть себе те несколько капель, которые оставались в шприце… Это ведь так просто. И она взяла шприц Далмау, наполнила его до отказа, как это сделал он на ее глазах, не колеблясь, вонзила себе в бедро и медленно ввела наркотик.
Лист за листом клал Далмау поверх начатого учителем холста с четвертованным мучеником. Он рисовал как одержимый. Урсула перед ним дрожала, задыхалась, потела, падала на пол, ползла на четвереньках, поднималась из последних сил. Девушка страдала: она не могла дышать, воздух не поступал в легкие. Пыталась заговорить. Не вышло, и она с мольбой протянула дрожащую руку. Урсула смутно различала у мольберта художника, яростно водящего углем по бумаге. Кто это? Что он здесь делает? Далмау, одурманенный морфином, тоже не мог истолковать, как должно, судорожные движения модели.
Смертный пот, покрывший тело Урсулы, виделся ему сиянием, подобающим богине. Она дрожала, да, от сдерживаемой страсти, и задыхалась потому, что вся вселенная ее заключила в объятия. «Продолжай», – подбадривал он. «Хорошо, очень хорошо!» – воскликнул, когда она упала на четвереньки. Нарисовал ее так. «Царица зверей!» «Продолжай. Ищи меня. Смотри на меня». Глаза, которые его заворожили, которые он не мог изобразить, пока алкоголь не указал дорогу, не сумели передать послание о смерти, ее отпечаток в застывающих зрачках. Вместо того томное бессилие Урсулы, вызванное удушьем, ее апатия, неподвижность отразились в рисунках Далмау как высший порыв чувственности и сладострастия, какого только могла достичь женщина, а та извивалась на полу, издавая предсмертные хрипы, с потерянным, опустошенным взглядом; сжавшаяся в комок, дрожащая, она тщетно пыталась согреться, обнимая себя…