Далмау притащили в участок муниципальной гвардии на улице Россельон и бросили в камеру после того, как работники городских служб отвезли труп Урсулы в больницу Санта-Крус, а полицейский и судья, вместе с патологоанатомом, принялись составлять соответствующее заключение. Зеваки, скопившиеся на тротуаре, почтительно расступились, пропуская носилки. Потом окружили агентов, которые вели Далмау в наручниках, то и дело подталкивая его: парень выглядел несколько бодрее, но было очевидно, что он все еще находится под действием чрезмерной дозы морфина, которую себе вколол.
– За что его посадили?
Вопрос, робким, смиренным тоном заданный, прозвучал из уст Хосефы, она сидела на самом краю лавки, вделанной в стену участка, напротив столов, за которыми работали полицейские. Помещение пропахло табачным дымом и испарениями от массы людей, которые проходили через участок. Было шумно, гвалт не прерывался ни на минуту и, казалось, не прервется никогда: люди входили, выходили, а суматоха не прекращалась. Несмотря на гомон, Томас расслышал, о чем спросила мать. Не в первый раз она об этом спрашивала с того вечера, уже много часов назад, когда уселась на скамью, прямая, неколебимая, всей своей позой показывая полицейским, что собирается до последнего бороться за свои права.
– Я уже говорил вам, мама, – ответил Томас как можно мягче. – Далмау не сделал ничего плохого. С минуты на минуту его должны освободить.
– Но почему они так тянут?
«Потому что сукины дети», – хотел ответить анархист, как и раньше, когда мать задавала этот вопрос. Но она и сама знала. Она много боролась в жизни и испытала на себе надменную повадку обладающих властью. Но Томас просто поглядел, как она сидит на краю скамьи, сложив руки на коленях и мелко перебирая пальцами, будто продолжая шить.
– Бумажная волокита, мама. Скоро его отпустят, – сказал Томас, поправляя ей волосы.
Долго тянуть они не могли. Кто-то из знакомых видел, как Далмау вели в наручниках по Пасео-де-Грасия, разнес эту весть, и она, как все дурные вести, достигла ушей Хосефы меньше чем через час. Та побежала искать Томаса, старшего сына, анархиста, а Томас снова прибег к помощи адвоката Фустера. Не прошло и полутора часов, как все трое уже прибыли в участок на улице Россельон. Томас с матерью уселись на скамью, а Фустер стал ходить от стола к столу, от одного чиновника к другому, спрашивал, требовал, кому улыбался, а перед кем делал серьезное лицо.
– Надо идти в суд, – сообщил он наконец. – Там как раз сейчас и решается дело.
– Когда ты вернешься? – спросил Томас.