– Ты несправедлив. Вот эти его жители, – проследил дон Рикардо за его блуждающим взглядом, – избавили тебя от порока. Посмотрим, сможешь ли ты продержаться сам. Мало кому удается выбраться из дерьма, в которое ты влип.
– Значит, я должен еще и спасибо сказать? – спросил Далмау так же язвительно.
– Должен, – ответил тучный пахан совершенно серьезно.
Этот серьезный тон заставил Далмау задуматься. Возможно, он прав. С ним обращались сурово, били и окунали в море, когда он бесновался, но все это мало-помалу заставляло забыть о томившей его жажде, пока наконец непосильный труд и дурное обращение не стали ощущаться болезненнее, чем отсутствие наркотика.
– Спасибо вам всем, – выдавил он из себя перед тем, как выйти из хижины.
Снаружи, в толпе любопытных, которых не пригласили на праздник, его ждали Маравильяс и Дельфин. Далмау подошел к trinxeraires, окликнул их, и все вместе они отошли от толпы в сторону берега.
– Как дела, маэстро? – спросила девочка.
Далмау вгляделся в нее. За месяц, который ушел на создание портрета, сам он отъелся, стал выглядеть лучше, а trinxeraire оставалась такой же, как всегда, оборванной и грязной замухрышкой.
– Дон Рикардо сказал, что это вы нашли меня на улице и притащили сюда.
– Да, мы, – ответила Маравильяс. – Ты был как мертвый…
– Спасибо вам.
– Спасибо – и только? – Девочка нахмурилась.
Далмау скорчил недовольную мину.
– Я видел, как толстяк тебе заплатил, – сказал Дельфин с упреком.
– Да, но… – Далмау сдался и вытащил монеты, которые дон Рикардо только что вручил ему. – Сколько вы хотите?
– Сколько стоит твоя жизнь? – спросила Маравильяс.
Далмау ссыпал монеты в протянутую ладонь девочки.
– Теперь мы в расчете?
– Да, – отвечала та. – До следующего раза.
– До следующего? – повторил Далмау. Истощенная, грязная и оборванная, жалкая и вонючая, Маравильяс всем своим загробным обликом вдруг вернула художника на тонущие в нечистотах улицы, по которым он скитался. Он вгляделся в лишенное выражения лицо: глаза, глубоко сидящие в лиловых глазницах, сухие, в трещинах губы, короста на лбу и на щеках. Встретил ее взгляд, пустой и мертвый, и понял, что она имела в виду. – Следующего раза не будет, – заверил он. – В этот капкан я больше не попадусь.
Маравильяс поджала губы и вновь подтолкнула брата в сторону хибар, из которых состоял Пекин.
В приюте у Парка на три дня максимум ему предоставят постель, завтрак и вечером суп. Это место первым пришло ему в голову, пока он брел вдоль железнодорожных путей к Французскому вокзалу, откуда два шага до заведения, так много сулящего. Сотрудник мужского отделения, ведущий регистрацию вновь прибывших, не понял, кто это, пока не услышал имя Далмау Сала, и даже после этого не сразу узнал в молодом человеке с редкой бороденкой и длинными волосами, в старой, но опрятной одежде наркомана, который не раз попадал в диспансер, устроенный при том же приюте.