– Что с тобой? – Эмма глядела исподлобья, говорила резко, разрушая чары, под которые он на мгновение подпал.
Далмау стер улыбку с лица; от резкого тона Эммы, как от пощечины, стерлись и пропали блаженные ощущения, только-только проникшие в душу; зато возникло ясное осознание того, что ее тело, ее желания, ее любовь принадлежат теперь другому мужчине.
Два человека прошли между ними, стоящими у входа в переулок Бертрельянс, словно проложив путь, по которому проследовали другие, разрывая хрупкие узы, какие еще могли бы их соединить.
– Я пришел повидаться с матерью, – проговорил Далмау серьезно, улучив момент, когда никто не проходил между ними. – Мне нужно, чтобы она меня простила.
– Козел! – набросилась на него Эмма.
– Следите за языком! – сделал замечание какой-то мужчина, направлявшийся в церковь.
– Шли бы вы к черту! – обозлилась Эмма.
Мужчина обернулся было, но прежде, чем Далмау смог вмешаться, Эмма взглянула на моралиста так свирепо, что тот решил не создавать себе проблем и пошел своей дорогой. От Далмау не укрылось, что Эмма на взводе, будто его появление распалило ее, разожгло ярость.
– Прощения пришел просить? – продолжала Эмма с той же злостью, но уже обращаясь к Далмау. – За что именно? Ты ее оскорбил, поднял на нее руку, украл все, что у нее было. Ты исчез, и она выстрадала твою смерть без похорон, без могилы; мало того, проклятый ханжа, сукин сын твой учитель вчинил ей иск, потребовал вернуть деньги, которые одолжил, чтобы освободить тебя от военной службы, и забрал единственное, что ты оставил в доме, – швейную машинку, ту самую, такую шумную, только она позволяла Хосефе платить за квартиру, покупать еду, сохранять независимость.
Произнеся эту диатрибу, Эмма заметила, как мучительно исказилось лицо Далмау. Они не тронулись с места, но никто уже не проходил между ними, как будто возникшее напряжение создавало барьер, который люди не осмеливались преодолеть.
– Так за что ты пришел просить прощения? – не отставала Эмма, бередя Далмау душу.
– Я пришел просить прощения за все, – взял он себя в руки. – Если на то пошло, даже за то, что появился на свет.
И к изумлению Эммы, обогнул ее и вступил на улицу Бертрельянс, в полумрак среди бела дня. Далмау засопел, поднял голову, высматривая солнце. Солнца не было, оно не заглядывало сюда. Вот какая жизнь подобает им: темная и холодная.
– Ты сейчас держишься или на то похоже, но как скоро ты снова напьешься или уколешься после извинений? – спросила Эмма, последовав за ним. – Через неделю? Через месяц?
– Ты безжалостна, – с укором бросил Далмау, не оборачиваясь.