Он ходил кругами, глаз не сводя с переулка своего детства. На строительстве новой церкви Святой Анны кипела жизнь, сновали туда-сюда прихожане и нищие, ищущие приюта; эту дорогу выбирали барселонцы, чтобы попасть в старый город, и слушатели вечерних курсов направлялись к монастырским постройкам на занятия; все это позволяло Далмау, смешиваясь с толпой, сколько угодно ходить взад и вперед, но ни разу не осмелился он пройти на улицу Бертрельянс и подняться в квартиру матери. Воспоминание о том, как он ударил Хосефу, было невыносимо; думая об этом, Далмау закрывал глаза и отчаянно мотал головой. Может быть, она и простит, но молить о таком великодушии ему было стыдно. Как он мог совершить подобное?
«Ла Воладора». Так называлась таверна, такая узкая, что между столами, придвинутыми к стене, и стойкой мог поместиться только один человек. Липкий пол, липкие стены; кислый уксусный запах, исходящий из двери, мимо которой Далмау проходил уже несколько раз, вспоминая, как в детстве и юности бегал сюда с графином за вином к обеду. Давид – вот как звали хозяина таверны. Любезный, разговорчивый. Сомнение, чувство унижения, бесчестья, овладевшее им, напомнили телу, как разрешались такие проблемы несколько месяцев назад. Далмау задрожал в неодолимом пароксизме и невольно застыл перед дверью «Ла Воладоры». Два, три стакана, и все пройдет: чувство вины затмится. Один, всего один стакан придаст ему храбрости, которой так не хватает для того, чтобы подняться к матери и попросить прощения. Он сделал шаг к двери, но остановился на пороге. Ему нельзя. Он не должен. «В этот капкан я больше не попадусь», – всего лишь вчера пообещал он trinxeraire, которая спасла ему жизнь. Холодное море, пинки моряков, лай собак, насмешки детей… Далмау сжал кулаки, развернулся и твердым шагом направился к дому, где был рожден.
– Далмау? – Он обернулся, этот голос он никак не ожидал услышать: Эмма! Сердце затрепетало при виде нее. – Это ты? – осведомилась она, сделав шаг навстречу, чтобы поближе его рассмотреть; во взгляде ее читалось удивление. – Мы… мы думали, ты умер, – объявила она и внезапно подалась назад, будто вдруг нахлынули горькие воспоминания. – Что ты здесь делаешь? – спросила холодно, враждебно.
Она выглядела усталой, но по-прежнему была красивая, статная. Прямо источала чувственность. Даже в толпе, среди зловония улиц Далмау, кажется, узнал ее запах, тот самый, какой он вдыхал, положив ей голову на живот… и облизывая пониже. Попытался улыбнуться. Первоначальное удивление уступало место другим чувствам, которые на миг лишили его дара речи. Он был так рад ее видеть, что готов был стерпеть все, что она ему скажет, любое обвинение из уст женщины, которую он не смог позабыть.