Монахиням пришлось спасаться бегством, когда, отвечая на призыв Эммы, народ бросился в здание с факелами и керосином. Им позволили выйти, как везде поступали с монахами, чьи обители пылали по всей Барселоне. Они восстают не против конкретных людей, говорилось во всех отрядах, а против самой структуры Церкви, против всех этих школ, патронатов и приютов, которые препятствуют прогрессу трудового народа и его светскому образованию, а также против монастырей, в которых послушницы отнимают работу у женщин из бедноты.
Поджоги в Барселоне продолжались без какого-либо вмешательства сил правопорядка. Зато происходили вооруженные бои между революционерами и солдатами либо жандармами на уличных баррикадах. Женщины бегали по домам и требовали у жильцов открыть двери, чтобы снайперы могли забраться наверх и стрелять с крыш. Дым от десятков пожаров застилал, поднимаясь столбами, ясные июльские небеса. Кое-где на церкви нападали отряды, возглавляемые пятнадцатилетними. Девушка шестнадцати лет повела мощную группу женщин на штурм монастыря Кающихся, рядом с университетом. Оттуда выгнали раскаявшихся грешниц, принявших постриг и вступивших в орден. Рабочие, преследовавшие политическую цель революции – провозглашение Республики, ничего не крали в церквях или в школах: все предметы, независимо от их ценности, даже банкноты и монеты, бросали в костер. Зато группы мародеров и уголовников действовали на свой страх и риск и рыскали повсюду в поисках поживы.
Поджоги. Ожесточенные бои на баррикадах, многие из которых защищали женщины. Выстрелы снайперов. Бомбы. Первые жертвы. Толпы задержанных во время стычек с войсками. Полицейские облавы. Люди, не выходящие из своих домов. Группы распаленных дикарей. Пожарные приезжают в конных экипажах, трезвоня в колокол, но им позволяют только смочить соседние здания, будь то дома бедноты или фабрики богатеев, чтобы огонь не перекинулся дальше.
Барселона погрузилась в хаос, стала городом беззаконным и опасным.
Некоторое время Далмау наблюдал в сторонке, из укромного места, как Эмма возглавляла атаку на школу для бедняков, но кто-то узнал его, указал как на художника из Народного дома, и все обернулись. Стали подходить, и тут он решил последовать советам Эммы. Да, он написал картины, которые прославили его, сделали символом борьбы против Церкви, и гордился ими: сознавал, что каждый мазок передает ту боль, которую причинили ему дон Мануэль; монахини Доброго Пастыря и их попытки обратить Эмму; священники из церкви Святой Анны, отказавшие его матери в благотворительности; «Льюки», выбросившие его картину на помойку; Гауди, лишивший его работы; а также боль за рабочих, у которых вымогают последние гроши; за женщин, которым попы морочат голову; за отца, безвинно замученного, потому что на пути религиозной процессии взорвалась бомба; за мать… И то, что его картины вдохновили народ на эту ночь огня, – лишний повод для гордости. Но вообще-то, улыбка Эммы, ее жизненная сила, ее эйфория да еще и тот поцелуй сияли ярче пламени любого пожара. Сгори хоть вся Барселона, Далмау видел одну только Эмму.