О Маравильяс они заговорили еще в поезде, на пути в Барселону.
– Не знаю, что бы с нами было, – призналась Эмма, – если бы она не вмешалась; девчонка меня предупредила, что тот сукин сын из Пекина собирается продать тебя… но она же и украла рисунки, на которых я позирую голая.
– Да, это – натура противоречивая, взбалмошная, – посетовал Далмау, взмахнув рукой. – Но если бы она не продала те рисунки обнаженной натуры, их бы сейчас выставили в галерее, и что тогда?
– Думаешь, меня бы это задело? – усмехнулась Эмма. – Я там была настоящей красоткой. Мне бы хотелось их сохранить. Как ты думаешь, она еще жива?
– Кто, Маравильяс?
– Ну да.
– Нет. Конечно нет.
Мысли Далмау, пока он отвечал, устремились к Маравильяс. Она умерла, несомненно. Таким пасынкам судьбы, тысячами скитающимся по Барселоне, не светит долгая жизнь.
Теперь, поглядев на портрет trinxeraire, который нарисовал в молодости, стараясь уйти от боли, вызванной гибелью сестры и разрывом с Эммой, он повернулся к ней и к галеристу Сабатеру, медленно, будто под гнетом воспоминаний. Эмма показала ему старые, пожелтевшие листы описи.
– Смотри, здесь значится швейная машинка, – ткнула она пальцем в страницу.
Далмау взмахнул рукой, давая понять, что не желает видеть документы, приводящие на память трагические события прошлых времен.
– И теперь они хотят, – обратился он к галеристу, – чтобы я подтвердил авторство всех неподписанных работ, включая рисунки.
– А вот маленькая наваха, – продолжала Эмма, не слушая, что говорит муж.
Далмау, забыв о галеристе, ласково улыбнулся ей.
– И вечное перо с золотым колпачком. Ручка моего отца…
Голос у Эммы пресекся, и Далмау обнял ее за плечи. Скверные были дни, когда приставы описали имущество и мать с Эммой и маленькой Хулией вынуждены были делить квартиру с Анастази и его семьей.
Педро Сабатер выждал несколько секунд, прежде чем вернуться к теме, из-за которой они здесь собрались.
– Именно так. Они хотят, чтобы вы подтвердили авторство этих работ, – заявил он. – Если вы это сделаете, их цена возрастет.
– Все работы перечислены здесь, – вмешалась Эмма. – Начальная цена: «Не назначается», написано в этой бумаге. Даже не указана сумма, пусть ничтожная, за которую их продали.
– Так и есть, – подтвердил Сабатер, невольно краснея. Он стоял перед одним из лучших в мире художников, пытаясь склонить его к тому, чтобы он подтвердил авторство картин и рисунков, которые Мануэль Бельо скупил за гроши. – В то время, – оправдывался галерист, – они не представляли ценности.
– А нам от этого какая выгода? – спросила Эмма, будто и не слыша речей посредника.