Влияние политических перипетий того времени на «Левиафана» огромно. Как и Платон до него, Гоббс извлек уроки из ужасов войны, они стали для него пищей для размышлений и на многое открыли ему глаза. Как и многие другие, Гоббс осознал, что Аристотель ошибался. У него были идеи получше, и он хотел записать их. К 1651 году ему удалось завершить и опубликовать свой труд, и с тех пор «Левиафана» изучают, анализируют, разбирают на цитаты и выворачивают наизнанку. Для меня это по-прежнему книга об эмоциях — о том, как они влияют на людей и как их лучше контролировать. Или, скорее, о том, что может произойти, когда контролировать их не удается.
Справедливо заметить, что Просвещение во многом было реакцией на Гоббса. Реакцией тех, кто хотел найти лучший способ урегулирования конфликтов, чем выбор единоличного, неоспоримого авторитета, который выносил бы финальные решения. Гоббс считал, что важно осознавать страсти еще до того, как вы поймете, что испытываете какую-либо из них, а значит, о страстях необходимо размышлять. Но что, если есть способ анализировать мнения без вмешательства страстей? Что, если разум и чувства можно разделить, подобно тому как Декарт разделил тело и душу? До того как кто-либо дал ответ на этот вопрос, прошло еще сто пятьдесят лет.
Просвещение Брауна
В один из дней второго десятилетия XIX века шотландец на четвертом десятке, Томас Браун, ожидал начала одной из своих многочисленных лекций. Его коллеге, пользовавшемуся неизменным авторитетом, Дугалду Стюарту снова нездоровилось, и Брауну предстояло его заменить. Браун не слишком волновался. Как и многие его современники, он был специалистом широкого профиля: изучал право, медицину, моральную философию и метафизику. До того как стать коллегой Дугалда в Эдинбургском университете, он даже какое-то время работал врачом. Браун всегда знал, о чем говорит. Он был хорош собой, держался уверенно, обладал талантом оратора и, как никто, умел взглянуть на вещи по-новому. Студенты буквально боготворили даровитого преподавателя.
Хотя Браун читал труды великих философов, он не застал эпоху Просвещения, поскольку родился на несколько десятилетий позже. Однако он хорошо усвоил главное, на чем сходились все мыслители: разум полезен, а чувства — нет. Обуздание чувств всегда было важно для западной философской мысли. Когда страсти — а именно они обычно оказывались главной причиной бед — приводили к войне, это не влекло за собой ничего, кроме горя и страданий. Если же конфликт спровоцирован разумом, он же — в теории — и должен положить конец горю и страданиям. Проблема заключалась в том, что философская наука того времени по-прежнему связывала чувства с мышлением. Чтобы декартовская эмоция превратилась в страсть или сантимент, ее должен был обработать разум. То же самое относилось и к страстям Гоббса. Это означало, что, по крайней мере, на каком-то уровне чувства всегда влияли на мысли. Эмпиризм и современная научная практика вынесения эксперимента за рамки умозрительных рассуждений выросли из отчаянной потребности разделить чувства и мышление. Но можно ли полностью исключить чувства из академического дискурса?