Эмоции: великолепная история человечества (Ферт-Годбехер) - страница 132
На заре христианства и ислама эти религии позаимствовали у древних иудеев идею о мужчине-кормильце, патриархе и главе семьи. Мужественность выражалась в статусе и власти, в деньгах, в принятии решений. Мальчишка на престоле мог считаться более мужественным, чем повидавший жизнь трудяга. Сильные мира сего могли выражать свои страсти так, как не было позволено беднякам. Мастеровой не имел права демонстрировать слишком яркие эмоции, в то время как рыцарь мог открыто оплакивать погибшего товарища. Все изменила промышленная революция. Новый тип мужчины из рабочего класса покинул дом, чтобы стать чернорабочим. Труд стал более грязным, тяжелым и организованным, чем когда-либо. Он требовал твердости, дисциплины и умения постоянно контролировать эмоции.
Одно из лучших описаний этой новой мужественности содержится в стихотворении «Заповедь» Редьярда Киплинга. Редко какая дискуссия о мужественности в позднюю Викторианскую эпоху обходится без цитирования этих строчек, и на то есть веская причина[271]. Стихотворение, написанное около 1895 года, представляет собой перечисление того, что делает мужчину мужчиной. В тексте встречаем такие жемчужины:
Наставление Киплинга по воспитанию мужественности в равной степени применимо к представителям практически любой цивилизованной европейской культуры той эпохи. Вдохновленный техническим прогрессом, появился новый идеал, и, согласно ему, воплощением мужественности стал сильный и скупой на эмоции мужчина. Более того, Дарвин выдвинул теорию, которая, если взглянуть на нее под определенным углом, легитимизирует точку зрения Киплинга. К этому я еще вернусь. Но сначала нам придется сделать небольшой крюк, чтобы заглянуть в одну французскую больницу.
В десять часов холодным октябрьским утром 1885 года почти шестидесятилетний высокий мужчина вошел в лекционный зал парижской больницы Сальпетриер. Прожитые годы смягчали взгляд его темных глаз. Длинные пряди волос спадали за уши. Полные губы выдавались над тщательно выбритым подбородком. У него был вид «мирского священника, остроумного и знающего толк в красивой жизни»[274]. Именно таким его запомнил один из студентов, присутствовавших в тот день на лекции, молодой человек по имени Зигмунд Фрейд. Фрейд знал, что его учитель, Жан Мартен Шарко, описал двадцать один случай мужской истерии из собственной практики. И это было лишь верхушкой айсберга. В последующие три года Шарко написал и опубликовал еще сорок предметных исследований. До Шарко в Сальпетриере не принимали мужчин. Однако растущее число рабочих с жалобами на симптомы, казавшиеся — по крайней мере, Шарко — почти идентичными симптомам, на которые жаловались женщины, вызвало его любопытство. Фрейд наблюдал за учителем в возбужденном ожидании. Он восхищался Шарко и не осмеливался заговорить с ним, оказавшись в одной компании.