Моя жизнь превратилась в ад. Теперь я мог проснуться ночью и увидеть ее на краю кровати. Она все так же улыбалась…. В ванне, на прогулке, за завтраком или ужином — она могла прийти в любой момент. Через некоторое время я стал привыкать к такому соседству, она меня не трогала, мне даже казалось, что я ей нравлюсь и она хочет играть со мной, но все равно она наводила на меня ужас. Липкий ужас, который расползался по спине. Да, она ничего плохого мне не делала, но улыбка, черт, да это улыбка самого сатаны, — чертыхнулся Том. — Прошел где-то месяц моего личного кошмара и ужаса, — на несколько секунд повисла тишина, от которой тут же зазвенело в ушах, — мне все твердили, что у меня слишком буйное воображение, да и кто поверит мальчишке пяти лет? Но я видел по их глазам, что они верят, по глазам мамы, что она верит, верит и не хочет верить одновременно. Я видел в них страх, животный страх инстинкта самосохранения.
Но время шло, мой личный ад был все так же всегда со мной, наступала осень, и тогда в канун Дня Всех святых она показала мне свою «семью», таких же, как она, «улыбающихся». Их было еще двое, еще один ребенок и мать… Я назвал их «улыбающимся ужасом». Я не знаю, почему они выбрали меня и почему показывались только мне, или я сам их почему-то видел. К нам, как обычно в канун Хэллоуина, приехала толпа родственников, большой стол, много народу, шумно и весело, но только не мне. Даже в нашей гостиной они не оставляли меня. Надо сказать, у матери, если эту тварь вообще можно так называть, волосы были чернее, чем смоль, что делало ее еще более жуткой. Мертвое лицо в черной копне и улыбка, она казалась еще выразительнее, чем у рыжей. Я видел, как эта тварь накладывает что-то в тарелки своим отпрыскам, которые сидели на полу совсем недалеко от меня. Но она положила и мне. Черт бы ее побрал, — выругался Том, — эта тварь положила и мне… Поднеся тарелку и смотря на меня ненормальными, бешеными, но в то же время мертвыми глазами и со своим вечным оскалом она положила тарелку прямо передо мной… На ней было лицо, точнее половина лица… с впалой глазницей… обглоданная часть человеческого, мать его, лица… Она стояла рядом и ждала, когда я начну есть, а мелкие твари тут же подползли и с плохо скрываемой жаждой стали заглядывать мне в тарелку… Последнее, что я помню, это визг мелкого отродья: «Мама, мама, он не ест, можно я возьму глаз?» — пищала маленькая сатана. И вгрызлась в «мой ужин».
— Это все, что я помню в тот вечер, — продолжал Том. — Я орал, как в бешеном припадке, меня не могли успокоить ни родители, ни родственники. Они все сбежались ко мне, а я видел, как те твари обгладывают человеческие лица на своих тарелках, как по их бледной коже стекает и капает кровь, словно сок с арбуза, который ешь июльским вечером. После этого я видел, как родители не спали всю ночь и спорили до раннего утра. Утром я с мамой уехал первым же поездом к ее родителям на другой край страны, вскоре приехал и отец… Мне сказали, что дом продан, и постоянно твердили, что это все мое воображение разыгралось в праздник в ожидании ряженых и ничего другого и не было. И только случайно через двадцать лет я наткнулся на бумаги, из которых узнал, что дом продан не был. Земля всегда принадлежала моему отцу, а теперь мне как наследнику. Единственное, что дома и вправду нет. Его сожгли дотла на следующую ночь после нашего отъезда.