Днем выпустили латышек. Вечером меня вызвали на допрос.
- Ну что? Как? Скоро вас выпустят? - спрашивала полковница.
Мне не хотелось отвечать, а ей хотелось говорить о себе. И снова она повторяла то, что ее непременно расстреляют, говорила о Коле, о его большом, добром сердце.
А на другой день надзиратель, улыбаясь, опять принес от Коли дневную порцию сахара и кусочек селедки в просаленной бумажке, выданные накануне к ужину.
- Ах, какой он у меня, я, знаете ли, и не видывала таких, - говорила она. - Господи, и вдруг расстреляют?! Ну скажите, ведь не могут же расстрелять ребенка? Ведь он еще совсем мальчик, совсем мальчик...
Ее отчаяние было так велико, она так бурно выражала его, что мне и в голову не приходило думать о себе, я изо всех сил старалась успокоить несчастную женщину. А она весь день охала, плакала, по ночам не спала, ворочалась, вздыхала, молилась. Я измучилась с нею.
На пятый день в камеру вошел надзиратель.
- Гражданка Толстая! Собирайте вещи!
- Куда?
- На волю!
Я торопливо стала укладываться, одеваться. Полковница суетилась и волновалась не меньше меня. Когда я уже была готова и надзиратель пошел к дверям, она вдруг сунула мне в руку что-то твердое.
- Передайте Коле, детям, когда меня расстреляют. Все, что у меня осталось... - шептала она. - Адрес, - и она сунула мне в карман записку.
- Эй, гражданка, поторапливайтесь, что ли! - крикнул мне надзиратель.
Схватив вещи, я пошла за ним.
- Оставьте здесь, - сказал он, ткнув пальцем в чемодан, когда мы подошли к комендатуре.
- А куда же вы меня?
- На допрос.
Вынув из кармана носовой платок, я незаметно завернула в него твердые предметы, которые мне дала полковница, и крепко зажала их в руке.
"Если найдут - расстреляют", - мелькнуло у меня в голове.
Допрос был ненужной формальностью. Никаких данных о моей контрреволюционной деятельности у следователя не было, и меня снова повели в комендатуру. Чемодан мой был раскрыт, в нем рылись чекисты.
- Пройдите сюда, гражданка, - я попала в маленькую комнатку, где меня встретила латышка.
- Раздевайтесь!
- Зачем?
- Раздевайтесь, вам говорят! Обыскать надо.
Я сняла платье.
- Что вы, не понимаете? Раздевайтесь совсем.
На мне остались рубашка, чулки и башмаки.
- Все, все снимайте!
Стиснув зубы, покрытая липким потом, стояла я перед латышкой совершенно голая, в то время как она трясла мою одежду, выворачивала чулки. Невольно сжимались кулаки. Платком, в котором было завернуло что-то, принадлежавшее полковнице, я вытирала пот, струившийся по лицу.
- Это что? - вдруг взвизгнула латышка. Из кармана пиджака вывалилась записка с адресом полковницы.