Пронзительный женский вопль выводит меня из столь оптимистических рассуждений: - Уб-б-били! Человек я любопытный - прыгаю с полки. Пассажиры выглядывают из купе, точно моллюски из раковин. Стучат колеса на стыках: убили, убили, убили! У двери в лязгающий тамбур перепуганная проводница, у нее мятое, будто подушка, лицо, на котором помечена малосчастливая жизнь на колесах. - Тама, - сказала она. В грязном тамбуре лежал человек. Его голова болталась в углу, черном от донбасского антрацита. Колеса били на стыках: убили, убили, убили! Я наклонился - человек икнул и открыл глаза, залитые недоброкачественным свекольным самогоном. Я выругался, как горняк в забое. Поднял невменяемого на ноги, прислонил к стене, позвал проводницу: - Наряд бы вызвать? - Ба! Свинья свиньей, - закричала та. - Ты что ж, скот недочеловеческий, людей пугаешь. - И мне. - Я уж сама, вот не углядела гада ползучего, - и поволокла пассажира. Я хотел помочь, мне сказали, что помогать не надо. Я пожал плечами и вернулся в купе, где три потные малороссийские тетки раздирали вареные куриные трупики для последующего их внутреннего употребления. Вот так всегда: рождаешься в надежде, что тебя востребуют, как героя, а вынужден влачить незначительное существование в инфекционных испарениях будней.
Тем временем, скорый закатился в нечистый пригород Дивноморска. Море я пропустил. Оно пропало за городскими постройками, покрытыми желудочно-ржавыми потеками неба. Потом поезд, дрогнув, прекращает свой работящий бег. Галдящие пассажиры толкаются в узком пенале коридора, их можно понять: они торопятся к заслуженному отдыху на янтарном бережку или на белом пароходе, или на шипучей волне с медузами, напоминающим термоядерные взрывы на полигоне Семипалатинска в 1954 году. Мне спешить некуда: я приехал в этот милый городок работать. Как можно работать, когда вокруг тебя, Стахов, он же Синельников, все мужское население отдыхает, а по вечерам обжигается жгучими, как медузы, телами местных мессалин. Выбравшись последним из вагона, попадаю в горячую круговерть перрона. Весь мир превратился в беспокойное племя приезжающих и встречающих - улыбки, радостные крики, цветочная южная ветошь в лицо. Меня никто не встречает. По легенде я затурканный жизнью капитан службы безопасности, который должен самостоятельно прибыть в Управление.
...В Управлении меня никто не ждал, кроме утренней тишины и запаха мокрых половиц. Старенькая техничка глянула на меня, как на врага народа, и я понял, что жизнь продолжается. Задирая ноги, проследовал по казенному коридору. Все подобные учреждения похожи: стенами, стульями, перестуком печатной машинки, сотрудниками, которые, впрочем, отсутствовали по причине раннего часа. Чтобы убить время, я нашел потаенный уголок на лестнице, пропахший никотином. Упал в продавленное кресло и, нечаянно пнув металлическую пепельницу, задремал, как притомленный плетью негр на табачных плантациях Алабамы. Что-что - время мы научились убивать. Иногда день, будто век, а после оглядываешься в недоумении: годы мелькнули, точно придорожные вешки. Остался лишь легкий романтический флер и сожаление, что проживал так пусто. Время пожирает все: наши судьбы, великие идеи, нетленные надежды, вечные города, документы... Я не оправдал чаяний Нача: материалы, которые мне были переданы, оказались невостребованными, словно скоропортящийся продукт. События в государстве развивались так стремительно, что те, кто годами полз на брюхе к сияющим отрогам власти, был низвергнут в ущелья бесславия и позора. А я слишком уважал свою профессию, чтобы путаться с политическими трупами. Потом, повторю, наступили иные времена, когда тотальное предательство, покрытое словесной позолоченной мишурой, вошло в моду. Нас предавали, будто мы были стойкими оловянными солдатиками. И большинство из нас держало удар, однако когда на Лубянке объявился бывший обкомовский урядник из вятского города и в служебном угаре принялся сдавать кадры... Когда так откровенно предают, то возникает угроза, что ты сам себя продашь за тридцать сребреников - лучше уйти. И зарабатывать на прокорм самостоятельно. Что я и сделал. И не сожалею: живу в согласии с самим собой.