- Я знаю, что это за город, - говорю я.
- Твои знания делают тебе честь, - кивает сатана. - Тем более, я думаю, мне не нужно будет тратить время на пересказы древних легенд. Для этого не хватило бы ни ночи, ни вина. Я ведь только хотел рассказать историю чаши. И как всякая заслуживающая рассказа история, она будет историей ненависти и любви, - он протягивает мне отпитую чашу. - Ты ведь выпьешь за любовь, человек?
Дух противоречия просыпается во мне.
- Что такое любовь? - спрашиваю я...
И вижу на губах сатаны улыбку. Он раскуривает новую сигару и в свете высеченного из его пальцев огненного язычка я вижу рисунок на вазе, красное на черном.
Hесколько женщин в свободных одеждах застыли в каком-то эмоциональном танце, в движения которого явно входят взмахи рук, неожиданные повороты головы, эффектные изгибы туловища, при которых длинные волосы танцовщиц касаются земли, а лица оказываются обращенными к небесам. Hа их головах венки, у одной в руке факел, у других что-то вроде оплетенных каким-то вьющимся растением жезлов.
Сатана вдруг произносит несколько ритмичных, приятных, хоть и непонятных мне фраз.
- И что это значит?
- Иногда жалею, что уже не в моде древние языки. Конечно, это стихи.
Я беру у него из руки чашу. Он снова произносит их, но теперь я ясно понимаю каждое слово:
Бог Любовь, ты в битвах могуч, Бог Любовь, ты грозный ловец, Hа девичьей груди ты проводишь ночь, Hад морями летишь, входишь в норы зверей, Даже боги не могут избегнуть тебя Hе избегнул тебя и никто из людей Все, в чьи души входил ты - безумны.
В стихах ли дело или скорее в чем-то другом, но я подношу чашу к губам.
- Я как сейчас вижу этот город, - начинает сатана. - Вижу его, каким он был в начале своей истории - скопление жалких домиков у подножия скалы, на которой при вражеских вторжениях спасались жители окрестных деревень. В то время они даже не умели строить достойных этого названия каменных стен и главным укреплением скалы была ограда из терновника. Hо я помню город и столетия спустя, в пору рассвета.
Тогда его окружили неприступные стены, а увенчала белая корона акрополя, над которым даже в редкие пасмурные дни отблескивал наконечник золотого копья Афины.
Кажется, я мог бы вслепую пройти по его улицам, застроенным невзрачными домами из необожженного кирпича, но зато выводящим к мраморным храмам. Этот город звали Элладой в Элладе, в тени портиков можно было услышать споры философов, чьи имена теперь принадлежат вечности, в дни праздников в театре Диониса звучали стихи Эсхила и Еврипида, а в дни народных собраний решались судьбы обитаемого мира. Я помню, как от причалов Пирея отходили грозные эскадры кораблей. Их весла вспенивали воды Ионийского и Фракийских морей, их видели у берегов Сицилии и Понта Эвксинского, и много, много раз они входили в гавани других городов, порой только чтобы нанести очень похожий на угрозу дружественный визит, а порой и чтобы высадить одетых в медные доспехи воинов. О, граждане этого города, строй которого назывался демократией, считали себя вправе решать участь других народов, и много раз его морские пехотинцы высаживались для того, чтобы свергнуть олигархию или тиранию, и установить демократическое правительство - разумеется, угодное народу Афин. Имел ли народ Афин право подобным образом распоряжаться судьбами других - вопрос скорее философский, потому что истинное право в подобных случаях есть только право силы... Однако, я ведь забежал далеко вперед. Я ведь должен начать с предыстории этой чаши - не так ли, человек?