Превозмогая слабость, Капитан с трудом перевернулся на бок. Боль в сломанных ногах на мгновение помутила рассудок, но сознания он не потерял. В сумраке леса царили глухая тишина и мёртвая неподвижность. Сладким дурманом тлена кружила голову прелая листва; влажные испарения почвы, конденсируясь где-то вверху под пологом леса, срывались на лицо мелкими, почти неощутимыми, тёплыми каплями безвкусных слёз. Сумрак съел глубину леса, и Капитан видел только фиолетовую мглу, да ближайший ствол огромного дерева, хищной пятернёй заскорузлых корней впившегося в почву. Статичность мглы, густой вязкий воздух и монотонный, почти неслышный шорох капели предсмертной тоской гипнотизировали Капитана. Взгляд его остекленел, и он отрешённо стал ждать смерти.
И она пришла. Пришла в виде чёткого пятна чернильной могильной тьмы, сконденсировавшейся на корнях дерева Дикой Тварью Дикого Леса. И настолько Тварь была черна, что было непонятно, то ли она повернула голову к Капитану, то ли просто открыла глаза, и два жёлтых немигающих зрачка уставились на пришельца.
Но именно этот недобрый взгляд заставил медленно сочащуюся из тела жизнь встрепенуться, и Капитан очнулся от безразличного оцепенения. И страстно захотел жить. И рука его потянулась к поясу.
- Мыр-р! - грозно предупредила Дикая Тварь, заметив движение Капитана, и бездонной тьмой стала разрастаться, выгибая спину.
Но Капитан уже дотянулся до излучателя, и вспышка огня ударила в пятно тьмы, поедающее его жёлтыми глазами.
По звуку выстрела Пилот и Стрелок отыскали Капитана.
Капитан лежал на ворохе прелых листьев и бредил.
Он был чёрным и лоснящимся. Он был бос и лыс. Он был ловок и смел. Он был татуированным охотником племени Прячущихся из тёмных лесов патанагонойской Маракайбы. И у него была жена, такая же сухопарая и темнокожая, такая же лысая и голая, такая же татуированная. Каждый год, каждое весеннее половодье она рожала ему ребёнка, чёрного и лысого, но ещё не татуированного; но каждый раз, как они не прятались, где они не скрывались, Чёрный Жрец находил их, а татуировка на младенце ещё не успевала проявиться, и Жрец забирал его, плачущего, хнычущего, орущего, отрывал от разбухших сосков матери, чтобы принести в жертву Счастья и Благоденствия бездонной зубастой расщелине, изрыгающей клубы ядовитой смерди. Каждый год, каждое весеннее половодье они уходили за топкие зловонные болота, забирались на крону Верхнего Леса, обрубив за собой лианы, окружив себя тройным кольцом ям-ловушек с ядовитыми колючками на дне и стенах... Но Чёрный Жрец везде проходил, везде проникал, и стоило им только облегчённо перевести дух, как он возникал рядом с ними, из ничего, чёрным столбом дыма, пепла и забирал ребёнка. Каждый год, каждое весеннее половодье... А он всё старел, всё хирел, горбился, становился всё немощнее, сгибался, татуировка на нём вытиралась всё больше, исчезала, становилась всё незаметнее, уж и лысина начинала мшиться... И не было у него наследников...