- Мой век еще долгий, Пахомка.
Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.
- Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоей руки - потайные грамотки на княжьем столе будут.
Мамон отшатнулся от узника, лицо его перекосилось, рука с пистолем опустилась.
- Нешто столбцы те сохранились?
- Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.
Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил его своими ручищами за горло.
- Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?
- Смерть приму, но не выдам, - твердо вымолвил Пахом, отталкивая пятидесятника.
Мамон отпустил старика, скрипнул зубами, рванул ворот рубахи и опустился на каменные ступеньки. Долго молчал. Затем, пожевав губами, спросил:
- Отчего при князе смолчал?
- О том мне знать, - уклончиво отозвался Пахом.
- Хочешь я тебе денег дам? Десять рублев7 отвалю.
- Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
- У-у, дьявол! - злобно воскликнул Мамон. - Пош-то звал?
- Страда идет, хлебушек надо сеять. Отпусти меня и Болотниковых из темницы.
- А язык свой на замок запрешь?
- Выпустишь - смолчу, - пообещал Пахом.
Мамон что-то невнятно буркнул и, гулко стуча сапогами, неторопливо начал подниматься наверх.
Пятидесятник вышел во двор, постоял, раздумчиво теребя бороду возле красного крыльца, а затем направился в княжьи терема.
- Дозволь, князь, слово молвить? - с низким поклоном спросил Мамон, войдя в господские покои.
Андрей Телятевский в одной просторной белой рубахе сидел за столом и заряжал огневым зельем8 самопалы и пистоли.
Князь собирался на озера - самое время дичь бить. Челяди своей заряжать пистоли больше не дозволял. Прошлым летом охотничий снаряд готовил ему Мамон. Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил. Пистоль на озере разорвало - князь руку себе опалил и слегка поранил. Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье себе готовил.
- Чего стряслось? - поднял голову от стола Телятевский.
- Мужики вчера маленько пошумели. Твою пашню засеяли, а бобыльскую да беглого люда загоны поднимать не захотели. Трех горлопанов мы в подклет свели.
Седни мужики смирились - вышли засевать поле. Мыслю, и этих крикунов неча в безделии держать. Прикажи выпустить, князь.
- Отчего приказчик мне ничего о смердах не поведал? - сердито проговорил Телятевский. - В вотчине гиль, а князь о том не ведает.
- Да шум не велик был, князь, - пряча вороватые глаза в пол, произнес Мамон. - А приказчик сказать тебе оробел. Серчаешь ты, князь, когда крестьяне не при деле.