- Узнаю, что подал заявление в военкомат, удавлюсь, - проговорила Елизавета Степановна, не глядя на сына, - Спрячь фотоаппарат, пленку сохранить надобно.
Заскрипела Матрена, сползая со своего ложа, неваляшкой уселась на свалянной подстилке, взгляд ее увеличенных, заполнивших всю роговицу зрачков, уставился на Елизавету.
- В церкву надо сходить. И тебе надобно. Можа, мозги прочистишь. Сыновей на то и рожают, чтобы защита земле была. Границы не человек придумал, то Господь пределы каждому народу положил.
Она еще покачалась немного на краю лавки, словно раздумывала, потом наконец встала и пошла по стенке в сад. Высокая, худая, она словно скала, пугала Вику своей каменным мрачным ликом, своими невидящими, но пронзающими душу лазами. Вика боялась смотреть на бабку, казалось ей, та чувствует даже взгляды, обязательно обернется, наведет зрачки на нее.
Вике уже сейчас не хватало отцовского присутствия, в это время он приходил с работы, умывался на улице под рукомойником, садился курить в майке, загорелый, с выгоревшим ежиком, белесыми усами, смолил последнюю "домашнюю" папиросу на скамеечке возле крыльца.
И опять возникло в ней понимание своей беспомощности, понимание неизменчивости мира, который, как ни бомби, как ни ковыряй ножиком, а он какой был триста тысяч лет таким и остается. Что же тогда есть человеческая жизнь при таких масштабах? Пролетит и нету ее: что месяц, как у умершего братца, что десятки лет, как у бабки Матрены? Разве можно за эти мгновения прожить так, чтобы изменился мир, когда даже войны не меняют его? Или можно? Только сразу не увидит никто, вот разве эти неуклюжие ветки в саду, да звезды, которых здесь еще больше, чем в Темиргоевской.
Вика предложила Ивану отвести старую Матрену в церковь Успения, что на обрыве, чтобы та помолилась. Почему-то ей казалось, что это может помочь. От чего и как, она не знала. Ваня согласился.
Вика проснулась первая, постучала в перегородку, начав собираться. Одевшись, подвязывая корзиночку на затылке, она вышла в комнату и первым делом увидела Матрену. Старуха сидела на лавке в белом сатиновом платке, упираясь руками в сиденье.
- Вы, бабушка Матрена, всю ночь что ли караулили?
- Внученька...
Старуха впервые назвала ее так, протянув к ней дрожащую руку, Вике показалось незнакомым, непривычным это звание. Словно не о ней было сказано. В комнате матери, теперь одной только матери, произошло какое-то шевеление, и на пороге показалась Елизавета Степановна, одетая, с цветастым шарфиком на голове. Она смотрела на дочь просящим, кротким взглядом.