– Машина на ходу? – спросил милиционер.
– На ходу, – кивнул Костя.
– Рассаживайтесь… И прошу следовать за мной. – Он уселся на мотоцикл. – А вас прошу сюда. – Он показал Анатолию место в коляске.
– Почему? – удивился тот.
– На всякий случай. У вас расхождения в показаниях.
– Ну и что?
– Чтобы не было сговора.
– Да уж сговорились, – улыбнулась Таня.
– Разберемся, – в который раз повторил неуклюжий в своем громко шуршащем плаще милиционер. – Прошу. – Он отбросил накидку с сиденья.
Анатолий пожал плечами, тяжело сел в коляску, оглянулся. Подобрав полы плаща, Таня садилась на переднее сиденье рядом с Костей. Тот уже включил мотор, вспыхнула фара. «Это хорошо, – подумал Анатолий. – Хорошо, что они сели рядом… Значит, не все еще между нами рухнуло, значит, что-то еще нас связывает…»
Через полчаса милиционер ввел их в сумрачное помещение с жесткими скамьями вдоль стен.
– Рассаживайтесь, – сказал он без выражения. – Я сейчас…
Присмотревшись, Костя увидел в углу чем-то знакомого ему человека в синем халате. Подойдя ближе, он узнал грузчика из аэропорта. В другом углу сидела женщина в красной нейлоновой куртке. Анатолий кивнул ей, но женщина не ответила.
– Официантка, – шепнул он Тане. – А десятку лишнюю взяла, не задумываясь… И уж так лебезила, так лебезила… Что с людьми происходит, не пойму…
– Трезвеют, – ответила Таня.
– Сигареткой угостишь? – Костя присел рядом с грузчиком.
– Угощу, – улыбнулся тот, показав провал в зубах. – Что у вас стряслось-то?
– Наезд.
– Нехорошо. Любовь, похоже, кончилась? – Он кивнул в сторону Анатолия с Таней.
– Кто их знает… Может, все только начинается.
– Но тебе-то бояться нечего. Пить не пил, за рулем не сидел…
– А ты откуда знаешь?
– Видел…
– Ладно, разберутся. – Костя замолчал, услышав тяжелые шаги в коридоре.
С самого утра Алексей почувствовал беспокойство. Словно накануне знал о каком-то важном предстоящем деле и забыл. С этим настроением он завтракал, ехал в автобусе на работу, просидел весь день за своим столом. Работа не шла. Он вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон, хлопала дверь или из коридора доносился громкий голос.
День кончался. Это был едва ли не самый длинный день в его жизни. Он казался бесконечным и растягивался, растягивался, как нитка хорошего резинового клея. Обычный день, наполненный шелестом бумаг, пустыми разговорами о летних отпусках, о профсоюзных льготах, о французских сапогах, финских куртках, о том, как кто ехал в трамвае. День был озвучен ненужным и раздражающим смехом, каким смеются, когда совсем не смешно, значительными и оттого ничего не значащими словами. Они лопались, как мыльные пузыри, не выдерживая того смысла, которым их пытались нагрузить. И от всего этого оставалось неприятное ощущение глупости и пустоты.